Журнал Наш Современник №10 (2001) - Журнал Наш Современник

— Я мучительно пытаюсь разобраться в человеческой сущности. Многое из того, что мы имели, утрачено, но что мы приобрели? Почему так много стало мещанства, бандитизма, взяточничества?

Когда мы говорим о жизни с высоких позиций, мы уходим от жизни. Почаще бы нам вспоминать слова Сергея Викулова: “Я на земле живу, и надо мне чаще под ноги глядеть!”

Я не стенографировал это выступление Астафьева, оно записано на слух и, вероятно, кое-что в нем упущено. Но главное в другом: мучительные раздумья о сущности человеческой, о которой говорил писатель, в конце концов вылились в “Печальный детектив” — мрачную и тяжелую книгу. Виктор Петрович уже тогда был “болен” темой. Эта боль прорывалась и в частных разговорах, один из которых особенно поразил меня. Он сидел тогда у меня в кабинете “Красного Севера” и говорил с надрывом:

— Непонятно, что творится кругом. Никому ничего не надо. У молодежи — ничего святого. Опять начинает господствовать кулак, право сильного, вернее, право стада, потому что нападают стадом на одного. Больно уж либеральны у нас законы против хулиганов. Я бы их публично вешал для устрашения прочих. Ведь никаких помыслов у них, кроме стадных, животных. Даже и разврат какой-то вялый, ползают, как червяки в говне!

— Интересно, Вася, проследить цикличность упадка нравов. Тысячу лет назад тоже так было: пили, работать перестали, не строили ничего, в пещеры жить перебирались. Нет, все это неспроста, это перед каким-нибудь катаклизмом...

Шел восьмидесятый год...

Астафьев в Вологде был сложным, противоречивым человеком. Резкий на язык, он легко наживал врагов, а потом искал себе друзей среди людей, чуждых ему по духу и устремлениям. В то же время в обыденной жизни бывал прост, доступен, порою даже застенчив. Однажды мы сидели в редакционной комнате вдвоем. Вошла женщина из тех, что помелом носятся по концертам и выставкам, клянчат автографы у знаменитостей... Астафьева в лицо она, видимо, не знала и, не обращая на него внимания, перебив, обратилась ко мне с каким-то пустяшным делом.

— Извини, Виктор Петрович, — сказал я. — Сейчас освобожусь.

— Ви-иктор Пе-етрови-ич?! — дама чуть не присела и по-куриному округлила глаза. — Так вы — Астафьев?! — и танком пошла на него.

— Ничего, Вася, в общем-то, мы обо всем уже договорились, — страшно смутившись, скороговоркой пробормотал Астафьев и, бочком обогнув млеющую от восторга даму, выскользнул за дверь.

Дама через минуту ушла, и тут же раздался телефонный звонок. Звонил Астафьев с третьего этажа из редакции “Вологодского комсомольца”:

— Вася, ты не мог бы принести сюда мою шапку?

Я отнес забытую им шапку и, смеясь, протянул Астафьеву.

— Извини, что так резво убежал! — рассмеялся и он. — Терпеть не могу экзальтированных девиц!

Десятилетие “вологодской” жизни Астафьева, пожалуй, самое плодотворное для него. Уже будучи в Красноярске, он опубликовал вещи, которые создавались главным образом в Вологде. Атмосфера, окружавшая его здесь, была доброй. Большинство писателей относились к Виктору Петровичу, как к родному. К 50-летию поэта Александра Романова написал он шуточный тост, озаглавив его “Поэт и воин”. Вот небольшой отрывок из него:

“Этот научный тост, основанный на умозрительном настрое и земных фактах, к рассуждению употребленный на случай тезоименитства Романова. Не того Романова, что был в Петербурге и еще есть один в Ленинграде, а того Романова, с которым я отбухал десять совместных лет в Вологодской писательской организации. Пять из десяти царствовал Романов у нас, и под его чутким руководством вышли вологжане в передние ряды культуры, потому как выполняли его указания и перевыполняли нормы выработки, за что порой получали дополнительную кашу. Руководство Романова было плодотворно, демократично и одухотворительно оттого, что им соблюдался главный принцип жизни — не мешать творить народу. Ах, распространяюсь я и уношусь мечтою своею вдаль и вширь — романово бы правило да к употреблению всеместному!”

Далее в “тосте” шла речь о том, как хакасский поэт выпал с пятого этажа общежития Литинститута, а некий полковник сел между кресел и повредил копчик, отчего оба оказались в одной больничной палате. На юбилейном романовском вечере-банкете Астафьев с выражением прочел свой “тост”, чем вызвал явное неудовольствие сидевшего за столом первого секретаря обкома партии А. С. Дрыгина, — он, как выяснилось, тоже был полковником. Почти сразу же Дрыгин встал и ушел вместе со свитой.

Вскоре Виктор Петрович уехал на родину, в Красноярск, но связей с Вологдой не прерывал. В 1987 году я написал ему письмо с просьбой прислать что-нибудь для нашей газеты, возможно, несколько миниатюр из цикла “Затеси”. Вскоре пришел ответ из Красноярска:

“Дорогой Вася! Нет, пока нету у меня “вологодских” “Затесей”, да и никаких новых пока нету. После большой беды (у писателя умерла дочь Ирина. — В. Е. ) и работы отдыхиваюсь, а потом начну писать, может, и “Затеси”, может, и “вологодские”. В мае собираюсь побывать в Вологде, надо переоформить деревенскую избу на сына и ребятишек взять к себе на каникулы, может, что и привезу.

Желаю вам всего доброго, — здоровья, успехов в работе! Николая Михайловича (Н. М. Цветков, редактор “Красного Севера”, который тогда только что вышел на пенсию, о чем я и сообщил Астафьеву. — В. Е. ) я знал давно и хорошо, он незаметно всем нам и вам, думаю, тоже много сделал добра и многих спас от тревог и неприятностей. “На фоне” нового редактора, думаю, вы еще это оцените и поймете.

Поклон красносеверцам! Ваш Виктор Петрович (В. Астафьев) 24 февраля 1988 года”.

Рубеж девяностых годов многих поделил на два лагеря, поставил по разные стороны баррикад. То, что Астафьев поднялся на защиту новых властей, охладило почитателей его таланта, особенно тех, кто считал, что от нового режима России, кроме бед, ждать ничего не приходится. “Неужели он слеп и не видит, как достается народу от новой власти? Неужели не возмущен всеобщим грабежом и воровством?” — задавались вопросами многие, еще верившие в его совестливость и честность.

А он в это время заканчивал свой роман о войне, роман, о котором говорил мне еще в 1970 году. Двадцать лет ушло на его написание! Интриговало название появившегося в печати романа — “Прокляты и убиты”. Откуда оно? На этот вопрос получила ответ красносеверская журналистка Сима Веселова, которая в начале 1991 года ездила к Астафьеву в Красноярск и опубликовала в нашей газете интервью, взятое у писателя, на полторы газетных страницы. Вот что сказал он Симе о названии романа:

“Была такая редкая секта старообрядцев, которые жили на юге нашего края, так называемые оконники. У них в одной из заповедей говорится: “Все, кто сеет на земле смуту, братоубийство и смерть, сами будут Богом прокляты и убиты”.

Но вопрос применительно к роману, к войне, все же остается. Ведь “смуту и смерть” сеяла правящая верхушка, а “прокляты и убиты” были миллионы деревенских мужиков...

Слухи о романе широко разошлись еще до его публикации, и я снова написал Астафьеву письмо с просьбой прислать отрывок для газеты. В ответном письме он пообещал выслать его к весне 1994 года. Письмо было написано на бланке народного депутата СССР, хотя датировано оно 29 сентября 1993 года. В конце февраля 1994 года Виктор Петрович прислал мне из Красноярска объемистую рукопись — только что написанный отрывок из романа “Прокляты и убиты”. В сопроводительном письме говорилось:

“Дорогой Вася! Пришло от тебя аж два письма, но я все это время работал, доводил до ума роман. Хотелось послать тебе отрывок уже из последнего варианта, но не получилось, шлю из предпоследнего, а сам лечу в Москву, а затем в Швейцарию читать лекции в Женевском университете о русской современной литературе. О современной-то литературе я знаю немного, все же в работе последние годы, читаю-то мало, но о сибирской поговорю. Листал тут разного рода справочники, тома “Литературного наследства Сибири” и еще раз был потрясен — до чего же мы богаты! Сибирь — это такой не откопанный еще пласт культуры! — не было бы счастья, да несчастье помогло, ссыльные декабристы сделали здесь огромную культурную, экономическую и техническую работу. Не уверен, что, победи они в восстании, так была бы такая же польза от них России. Скорей всего барчуки-белоручки и военщина во главе с Пестелем ввергли бы отечество наше в тот же разор и хаос, который мы получили после 17-го года и вот ныне расхлебываем последствия и прелести кровавой междоусобицы и борьбы за новую, небывало счастливую жизнь.

Марья Семеновна моя с пошатнувшимся здоровьем едва мне сделала читабельный вариант книги. И взмолилась: “Витя, больше не могу! Я еще никогда не печатала у тебя такой тяжелый и страшный текст...” Вот и везу в Москву этот читабельный вариант знакомой машинистке, а сам мечтаю об отдыхе и отрыве от стола. Делаю все в спешке, в последний день. Извини, что текст не вычитан и озаглавлены отрывки на бегу — если найдешь им название поточнее — пожалуйста. Я подбирал отрывки так, чтобы в них было больше вологодского мужичка Финифатьева, который погибает в конце книги, как и большинство “героев” романа. Финифатьев — это моя благодарная память Вологодчине и вологжанам. Спаси и храни их Господи!