Полк прорыва - Владимир Осинин

— Приготовьтесь, скоро будет Можайск! — кричит мне водитель в окошечко. — Но я не советую вам туда ехать, лучше сойдите раньше. Савково где-то поблизости, спросите у местных жителей.

— Спасибо. Найдем!

Перешли поле и оказались у единственного сохранившегося строения — осиновой серой баньки с черным окошечком. Поджигали и ее, но не загорелась, только обуглилась с одной стороны. Престарелая женщина на ступеньках низенького разъехавшегося крылечка чистит картошку. Мальчишка лет десяти рубит хворост.

— Скажите, это Савково?

— Савково. А вы откеля?

— Из Москвы. Но вообще-то мы с фронта.

Женщина поднялась со ступенек и вытерла руки о фартук.

— Заходите к нам, люди добрые. Сейчас я сварю картошку, перекусите с дороги.

Мы поблагодарили, сказали, что сыты, да и торопимся, нам надо побывать на могиле танкиста лейтенанта Горянова. Женщина позвала внука:

— Сережа, где похоронен лейтенант-танкист?

— Не знаю, — ответил Сережа.

— У нас военных не хоронили, — сказала женщина.

Она была в стареньком мужском пиджаке с засученными рукавами, вылинявшей косынке, на ногах огромные мужские ботинки.

— Отец пишет? — спросил я у Сережи.

— Нет. Еще в прошлом году похоронка пришла.

После некоторого молчания Марина спросила, где Сережина мама.

— Нету у меня мамки, — ответил мальчик. — Немцы угнали рыть окопы, и она пропала без вести.

— Расстреляли мамку его, — шепнула женщина.

Марина опустилась рядом с ней на ступеньки крыльца.

— Водички можно?

— Можно. Сереженька, достань для тети свеженькой водицы из колодца. — Она смотрит на Марину подслеповато, по-матерински: — Напекло тебе голову солнцем, доченька, ты бы в тенек зашла.

— Ничего. Я привычна. Просто жажда.

— Наши места по нескольку раз из рук в руки переходили…

— А танки где наступали?

— Танки прорывались через другое село, — ответил Сережа. — Я вам покажу.

Как мы ни упрашивали его остаться, он все же пошел вместе с нами. Бабушка сказала, что туда — версты четыре. А мы идем, идем, кажется, все десять прошли, и пока никакого села не видно.

— Сережа, там обелиски есть где-нибудь? — спрашивает Марина.

— Есть.

— И фамилии на них написаны?

Мы осмотрели все обелиски, побывали на кладбище, у солдатских могил, но фамилии лейтенанта Горянова нигде не встретили.

— Значит, он у вас не погиб! — сказал Сережа.

— Нет, Сережа, погиб, — ответила Марина. Она достала из кармана гимнастерки извещение. — Вот, точно указано, — показала она мне потертый уже и пожелтевший листок. — На можайском направлении. Деревня Савково…

— Погиб или похоронен? — спросил я.

— А разве это не все равно?

— Нет.

Часто нашего брата танкиста хоронить не приходится. Что там останется после того, как танк раскалится докрасна?

— Сережа, а сгоревшие танки поблизости есть? — Есть. Только по ту сторону Савкова. Два немецких танка. Черные… И один наш. Под елями стоит. С красной звездой на башне. Хотя нет, звезды я не видел. А может, и видел.

Идти далеко. Мы просим Сережу остаться, вернуться домой. Но он не соглашается, говорит, что мы без него не найдем.

— Может, вы подождете нас, — говорю я Марине, зная, что она сильно устала. — Мы вам помашем, если надо будет.

— Нет, я обязательно пойду.

И Сережа повел нас полями, на которых валялись витки колючей проволоки, гильзы от снарядов. Перед осыпавшимися окопами тянулись длинные ходы сообщения. На опушке леса были блиндажи, залитые водой.

— Сережа, ты давно был там, где танки? — спрашиваю я.

— Весной. За ландышами бегали. Всей гурьбой, по одному страшно. Там темно под елями. И что-то звенит в танках. Бабушка говорит, что это ветер.

— Наверное, так и есть.

Сережа вел нас напрямик — через болотца и овраги, по заросшим лесным тропам, проторенным когда-то солдатскими сапогами. Мы выбились из сил, а тут, как назло, на пути оказалась трясина — станешь на кочку и провалишься вместе с ней, еле успеваешь переступить на другую. Сережа легкий, прыгает, как комарик, смеется, что нам приходится перебираться почти на четвереньках. Наверное, мы больше потеряли времени, чем выиграли.

Дальше начинался луг. С ромашками и колокольчиками. И мы повалились в траву: изнемогли совсем.

— Извините, но я сниму сапоги, — говорит Марина. — Стали жать еще больше. И порыжели. Катя скажет: где это ты их так разделала?

Я помогаю ей снять сапоги, тяну за каблуки изо всех сил — не снять. Еле стянул и повесил на колышки, чтобы немного просохли.

После бессонной ночи от усталости Марина бледная, губы пересохли и потрескались. Легла на спину, положила под голову руки.

Потом она взглянула на меня, и наши глаза встретились, она отвела в сторону свой взгляд.

Звенят жаворонки, гудят шмели над кустами клевера, ласковое солнце. А на душе щемящий холодок. Мне становится жаль Марину. Не знаю, я бы, наверное, с ощущением счастья стал просто ее другом, если бы оказался в живых тот, кого мы сегодня ищем. Порадовался бы, как за сестру, которая достойна больше чем любви.

— Сережа, далеко еще? — спрашивает Марина.

— Не очень.

— Идемте потихонечку. — Она встает, берет сапоги в руки и ступает белыми, чуть розоватыми ногами по траве. А трава по пояс. Наш проводник утонул в ней, только голова видна — рыжий вихор.

Входим в лес. Вот и та дорога, про которую говорил Сережа. По обе стороны ее дремучие ели, под ними полумрак. Марина уже не идет обычным шагом, а бежит и смотрит только вперед, прямо перед собой, туда, где должен быть танк с красной звездой на башне.

Но прежде чем он показался, мы увидели силуэты двух других танков. Они возникли внезапно, будто выросли из-под земли. Стволы пушек черные, вороненые, а сама броня ржавая, краска обгорела.

Кто-то нарисовал на броне череп и скрещенные кости. Люки открыты. Я заглянул в один из танков: развороченные ниши от снарядов, набросанные каменья. И нагажено.

Они вовсе нас не интересуют, эти чужие танки. Мы хотим видеть ту, свою, отечественную машину, о которой говорил Сережа.

— Вот она! — показывает мальчик за дремучую ель.

Тридцатьчетверка еще первых выпусков — пушка короткая, будто специально обрезанная. Она наведена на немецкий танк. Видимо, по нему и был сделан экипажем последний выстрел.

Марина останавливается, надевает сапоги. А сама не сводит глаз с тридцатьчетверки.

Почему-то осторожно обходим вокруг танка, осматриваем — люки закрыты. Под крылом пробоина.

— Совсем маленькая! — удивляется Сережа. — Даже палец не проходит.

— Подкалиберным ударили.

— Хорошо, что не большим.

— Этот тоже был не маленький. Но пострашнее большого. Стерженек прожигает броню.

Сережа поежился, будто этот самый раскаленный стерженек прошел сквозь его сердце. Я положил ему руку на плечо:

— Тебе, Сережа, не придется иметь с ними дело. Расти спокойно.

Осматриваю окрестность — нигде не видно никаких холмиков. А мне очень хотелось, чтобы оказалась могила, — все-таки можно поклониться праху. Ведь за этим мы и ехали сюда.

Трогаю люк механика-водителя. Закрыт изнутри. На башне люки тоже задраены намертво. Лезу под танк — аварийным люком в днище не пользовались.

А Марина встала как вкопанная и глядит, глядит на броню.

Спрашиваю у Сережи, всегда ли люки так были закрыты. Оказывается, всегда.

Невольно запускаю руку в карман куртки, где, бывало, носил свой ключ от танка.

Может быть, запасные ключи целы? Они обычно хранятся в ящике от инструментов. Но ящики на замке. Хотя открыть их ничего не стоит. Отстегиваю лом и подсовываю его под крышку, она отгибается, можно запустить руку.

Я не ошибся, один из запасных ключей оказался в ящике. Открываю башню, заглядываю внутрь. Покореженное железо, змейками свисают концы сгоревшей проводки, на самом днище светится белый порошок.

Снимаю пилотку. Извините, ребята, что потревожил ваш покой. Все равно он у вас долгим не будет. Придут еще тягачи… Металл потребуется. И забрызжет автоген.

— Что там? — сдавленным голосом спрашивает Марина. — Что вы там видите?

— Они погибли… Держались до последнего.

— Мне можно взглянуть?

— Можно. Но вы ничего не увидите.

— Вы же увидели?

— Может быть, вам все же не надо…

Но она уже протягивает мне руку, и я помогаю ей подняться на танк.

Смотрит на башню, нет ли на ней каких-нибудь знаков.

— А как узнать, кому принадлежала эта машина?

— Трудно… Пока невозможно.

Она горестно вздохнула и наклонилась над люком:

— Я ничего не вижу.

— Присмотритесь.

И вдруг она отшатнулась, опустилась на жалюзи, закрыла лицо руками и заплакала.