Возвращение в Полдень - Евгений Иванович Филенко

да тебя нелегкая принесла. Не обессудь, потерпи чуток, а мы тебе взамен свою посудину оставим. Она разваливается немного, если попробовать на ней полетать, но ты уж как-нибудь перекантуешься, пока тебя дружки спохватятся. А мы другое дело, нам на милости от природы расчету нет…» – «Вы что, спятили? – выдавил наконец Кратов. – А как же Кодекс чести?!» – «На твоем новом хамоте, что мы тебе жалуем от щедрот своих, ты найдешь его переписанным от руки, оформленным в рамочку и вывешенным в самом подходящем для него месте, – радостно сказал Старовер и заржал. – В гальюне!» – «Если вам нужна помощь в ремонте, я готов помочь, но свой корабль отдать не могу…» – «Можешь, – сказал Цыган, подходя вплотную. – И отдашь. А не то он тебя и взаправду швульнет, он нервный и понимает только свой юмор». Его панама с торчащими наружу черными лохмами находилась где-то на уровне Кратовского подбородка. Уверенным движением Цыган сдернул с плеча Кратова ремень и перебросил его фогратор себе на плечо. От него разило псиной, кислятиной и паленой травой. А эмо-фон свидетельствовал: ему не было ни страшно, ни стыдно. Даже так: ему было в радость видеть чужую растерянность и унижение. «И чего вам не живется в тепле и уюте? – спросил Цыган с наигранным удивлением. – Чистые, сытые, мордастые… Нет, в плоддеры им захотелось. У, ш-шоедь белоглазая…» Он сильно ткнул Кратова кулаком в живот, полагая, что тот сразу сложится пополам, утрачивая преимущество в росте, и тогда будет удобно добить его сложенными в замок кулаками по затылку. Но локоть отскочил, как от броневой плиты, а сам Кратов, красный от стыда, лишь отступил на шаг. Старовер снова загоготал. «Это тебе не брюль фузовый, – сказал он значительно и непонятно. – Салман клишастый хоть куда, хоть с собой бери. Пойдешь к нам третьим, сынок? Нет? Не хочет… Не бойся, сами не возьмем, у тебя на фреске нарисовано, какой ты домашний, чистый и нежный. И как трогательно ты нас любишь!» Озадаченный Цыган боком отошел от Кратова и направился к кораблю. Вход не был «заговорен», только зашторен легким полем от ветра и насекомых. И теперь Кратов, кусая губы, жалел, что Радау не возымел внезапного и обычно неуместного позыва к своим дурацким шуткам… Лицо Старовера, только что сиявшее сознанием собственного превосходства, внезапно приобрело выражение детской обиды. Густая растительность на физиономии многократно усиливала комический эффект. Словно ему шепнули на ухо недоброе слово. Затем он повел себя и вовсе странно. Опустил ствол фогратора. Медленными, тщательно выверенными движениями отстегнул ремень от приклада и бережно отправил оружие к носкам своих растоптанных в лепешки ботинок. «Что там у тебя? – спросил Старовер плаксиво. – Ствол громадный, как врата ада…» – «Тебе не понравится», – злобно отвечал Радау, невидимый из-за широкой спины разбойника. Старовер вдруг резко и чрезвычайно неловко прогнулся, будто претерпел пинок в зад (как оно, очевидно, и было), и, пробежав по инерции несколько шагов, остановился. Ухоженная борода его печально поникла. Радау, маленький и потому не сразу заметный, стоял в позе ковбоя, но вместо «кольта» в одной руке у него была кастрюля, а в другой старинная книга в черном кожаном переплете. Уж как ему удалось подобраться без единого шороха, можно было только строить догадки. Цыган, заподозрив неладное, замер на полдороге. Потом, хищно пригнувшись, в прыжке развернулся лицом к опасности. Руки его уже перехватывали фогратор и выносили в боевое положение, чтобы залпом влет накрыть предполагаемую цель. Кратов, все еще страдая от нравственных коллизий, вписал в траекторию отработанного движения свой кулак. Большой, тяжелый, стиснутый с нехорошей злостью. Панамку с головы Цыгана будто ветром сдуло, ноги отделились от земли, и он колодой грянулся навзничь. «Подбери оружие», – приказал Радау. Голос у него был отрывистый, резкий и потому противнее обычного. И сам он не походил на себя прежнего, болтуна и зануду, обожавшего много командовать и мало работать. Хотя всегда выходило так, что доля его обязанностей каким-то чудом оказалась исполненной… Если Кратову, все еще туговато соображавшему, такая ипостась напарника была в новинку, то Старовер воспринял ее как удручающую данность. «Хоть один цмок оставьте, – сказал он плаксивым басом. – Пускай бы и без батарей. Пропадем ведь…» – «Не пропадете, – отрезал Радау. – Станет невмоготу, сдадитесь на милость Комтура. Что он там насчет вас решит, не ведаю, он человек жесткий, но справедливость понимает». Цыган уже очнулся и сидел на земле, вертя кудлатой башкой. Из крючковатого носа на бороду капала кровь. «И чего ты схлыздил? – злобно спросил он Старовера. – Еще один брюль, такой же, как все. Не стал бы он в тебя швулять, не каждому это отпущено…» – «А ты проверь», – зловеще предложил Радау, и Цыган замолчал, хлюпая носом. Кратов пытливо, новыми глазами взирал на своего напарника. Он вдруг обнаружил, что не знает о его прошлом ровным счетом ничего. А это прошлое вполне могло оказаться таким, что Радау и в самом деле способен был убить другого человека недрогнувшей рукой. Вместе они были совсем недавно, и не возникло еще между ними душевной близости. Поддерживая друг друга и опасливо оглядываясь, разбойники побрели в дальние кусты, где скрывался их ущербный хамот. «А вдруг у них там есть еще оружие и они вернутся?» – спросил Кратов. «Пуганые вороны, – сквозь зубы сказал Радау. – Дважды не сунутся. Это они, Кляйн, перед тобой могли хорохориться. А меня они разок повидали и больше не рискнут. Полетят искать удачи в другое место». – «Кто они такие?» – «Дикие плоддеры». Радау, прищурившись, глядел на Кратова снизу вверх. «Ты что же, Кляйн, – сказал он, – на самом деле полагал, что мы с тобой и есть крайняя степень человеческого падения?! Запомни, Doofkopf: человек способен падать бесконечно, до полного скотства. Просто ты таких еще не встречал, только в книжках читал. Во Внешнем Мире им жизни нет, все шарахаются, как от больных. В плоддерах им тесно, Кодекс мешает. Вот и мотаются по Галактике, высматривают, что и где плохо лежит, кого из своих же братьев-плоддеров обобрать. За пределы Плоддерского Круга они носа не кажут. Знают: если звездоходы осерчают, будет совсем худо. А внутри Круга можно и пошалить… Я как чувствовал! Как только заметил их посудину, сразу почуял: будут неприятности. Dreckschweinen…»[8] Радау сплюнул вослед «диким плоддерам», зажмурился, обратив лицо к небесам и вдруг произнес с воодушевлением: