Возвращение в Полдень - Евгений Иванович Филенко

за распяленные сучья, и Кратов уже решил для себя, что завтра непременно позабудет железяку на корабле, хотя Радау, как старший в команде, не упустит случая сжить его со свету. Лучше выслушать десяток лишних нотаций, смиренно потупивши взор и прикинувшись проштрафившимся курсантиком, нежели пережить очередной пароксизм воздыханий о пиве, копченых окороках, старике Фишере, старике Шмидте, лошадях, красотках и прочих грядущих утехах, в каких Фриц Радау намеревался скоротать остаток дней. Тем более что самой большой неприятностью на всей планете был единственно этот сухой привязчивый кустарник, а помимо того ни опасных тварей, ни стихийных бедствий здесь не ожидалось. «Еще пару-тройку прогулок от маяка на корабль и обратно, – думал Кратов, – и я вытопчу тропу. Наверное, где-то здесь должна бы сохраниться тропа. Строители, подготовив посадочную площадку на таком удалении от маяка, чем-то в своих решениях руководствовались. Например, здравым смыслом. Сколько лет здешнему маяку? Никак не меньше полусотни. Спустя столько лет их мотивы никому уже недоступны. Во всяком случае, им должен был осточертеть этот хруст, и они вынуждены были позаботиться о тропе. Если не допустить, впрочем, что в ту пору кустарника не было и в помине, а вырос он с их уходом. Возможно, было так, что, высадившись, они первым долгом расчистили целое футбольное поле, на одном конце которого стоял корабль, а на другом возводился маяк. В перерывах между работой они с удовольствием гоняли мяч. А потом улетели, и поле заросло черной дрянью, которая имеет привычку высыхать и превращаться в собственные хрустящие скелеты. Или, скажем, были то вовсе не люди, а неведомы зверушки. Маяк они ладили, разумеется, по нашему проекту, в расчете на типусов вроде меня и Радау с его пивными мечтаниями, но кустарник им совсем не мешал. Они проходили сквозь него, как вода сквозь пальцы. Какие-нибудь работящие гномы с локоток ростом. Хоббиты. Строили маяк для Арагорна». Он застрял ботинком в особенно густом сплетении торчавших из земли корней и остановился, меланхолично высвобождаясь. «Или вообще плазмоиды. Тугая коллоидная тучка, обтекающая материальные преграды, чтобы вновь слиться по другую сторону. Нешто спросить Радау? Нет уж, лучше умереть в неведении… А поступлю я вот как: разыщу на приборной начинке маяка застарелую пломбу, высмотрю, чей там фирменный знак выбит, и проведу идентификацию». В каких-то десятках шагов от корабля Кратов внезапно ощутил, что за ним следят. Чужие глаза. Не было ничего диковинного в том, что он обнаружил присутствие постороннего. Читать эмоциональный фон умели многие, но у звездоходов это дополнительное чувство развивалось и оттачивалось специальной подготовкой. А он и здесь оставался звездоходом, хотя бы и в изгнании. Поэтому он всегда знал, где находится Радау и какие в каждый момент времени чувства испытывает. Он мог слышать, когда из тундры или лесной чащобы бесшумно и незримо возникала чужеродная тварь, и с большой долей уверенности мог угадать, что ею управляло – голод или простое любопытство… То не был какой-то местный обитатель, прикидывавший свои шансы в охоте на необычную добычу. Никаких неведомых зверушек. Человек, и, похоже, не один. И следил он за Кратовым без особого добросердечия. Следовательно, не Радау, которому вдруг втемяшилось тайком последовать за новообращенным плоддером, чтобы как-нибудь пугнуть его или же, опередив на пару минут, по-хитрому «заговорить» корабельный люк, а после досыта насладиться зрелищем растерянной физиономии. Уж что-что, а специфику эмо-фона напарника за дни, проведенные вместе, Кратов успел запомнить накрепко. Преобладавшая там форманта симпатии вне зависимости от того, как вел себя новичок, в добром ли расположении духа пребывал, капризничал ли, выдавала Радау с головой. И, при всех его плоддерских достоинствах и опыте, вряд ли он сумел бы подобраться бесшумно… Кратов остановился. Огляделся. Чудес не бывает: где-то поблизости хрупнула задетая ветка. «Ну, будет таиться, – сказал он небрежно. – Я вас чувствую, как вижу, так что покажитесь». Кусты расступились, выпуская на лысую посадочную площадку двоих. Оба в старых, обтерханных, нечистых комбинезонах с прорехами. Оба заросшие бородищами по самые глаза. Только у одного она была черная, кудлатая, с проседью, что называется – цыганская, и сам он походил на кочевого цыгана, так и не поладившего с цивилизацией. А у другого – русая, окладистая, аккуратно расчесанная на два языка и непринужденно сочетавшаяся со стрижкой «под горшок», что делало его пусть и не таким зверовидным, как первый, но все же достаточно свирепым, страшноватым своей демонстративной первобытностью, иновременностью облика. Вместо обычных в походных условиях шлемов с масками у черного на голове возлежала какая-то легкомысленная брезентовая панамка, а у русого макушку украшала кожаная каскетка с заклепками. И, что особенно не понравилось Кратову, правые руки у обоих весьма красноречиво лежали на фограторах, одинаково болтавшихся на перекинутых через шеи ремнях. «Какой чувствительный, – сказал Цыган жестяным голосом. – Ну, подойди». – «Ты один здесь?» – доверительно спросил второй, которого Кратов мысленно обозначил как Старовера. «Я плоддер», – выжидательно сказал Кратов, не двинувшись с места. Отчего-то не питал он к пришельцам ни малейшего расположения. «Вижу, что не девушка, – сказал Старовер. – Мы тоже плоддеры. Ты нас не бойся, лады?» – «Чего мне бояться», – пробормотал Кратов. «Цмок у тебя где?» – спросил Цыган деловито. «Он не понимает, – усмехнулся Старовер. – Сынок, фогратор у тебя с собой?» Кратов кивнул и, передернув плечами, мгновенно перевел фогратор из-за спины в боевое положение, на локоть, а проделывать это он умел весьма эффектно. К его изумлению, чужаки слегка попятились. «Эй, эй», – сказал Цыган опасливо. «Что это мы! – хохотнул его напарник. – Не станет же он, в самом деле, швулять… В живого-то человека. Ведь не станешь, брат-плоддер?» – «Конечно, не стану», – бледно улыбнулся Кратов и сбросил фогратор с локтя. «А я так запросто! – обрадовался Старовер и направил раструб своего оружия ему прямо в лицо. – Мне это все равно что высморкаться». – «Хочешь жить, парень, делай, что тебе говорят», – серьезно посоветовал Цыган. Кратов, словно околдованный, смотрел в обращенный к нему раструб и не мог отвести взгляд. Что-то в голосе Старовера, в его неожиданной радости при виде безоружного заставляло поверить: все так и есть, и если понадобится, грязный палец с обкусанным ногтем спокойно утопит клавишу спуска, и белая вспышка обратит его, Кратова, в пыль, в пепел, в обугленные клочья… «Ты нам не нужен, – объяснил Цыган механическим своим голосом, словно с экрана читал. – Нам твой хамот… твой кораблик нужен. Мы бы и так его взяли,