Дороги ратные крутые. Воспоминания об участии в Великой Отечественной войне - Геннадий Обатуров

Немецкие крики вернули к реальности. Своих – не видно и не слышно. Надо искать выход, надо бороться. Стал медленно передвигаться в обратную сторону и… потерял сознание…

Бригада закрепилась на достигнутом рубеже. В командование вступил майор Н.Т.Иванов. В середине дня полковник Мальцев приказал временно перейти к обороне и подготовиться к возобновлению наступления. Но в 18 часов из района к северу от Никандровки противник нанес контратаку силами 27 танков и двух батальонов мотопехоты при поддержке бомбардировщиков и нескольких дивизионов артиллерии, из них против нашей бригады – 15 танков и половина других сил. Контратака была отбита, 7 танков противника подожжено, но бригады несколько отступили.

В ночь и в течение дня 11-го июля противнику был нанесен немалый урон. Только наша бригада разгромила до двух рот пехоты, уничтожила два штурмовых орудия «Артштурм», две батареи противотанковых орудий, три минометные батареи и три танка.

День 11-го июля стал кровавым днем. В бригаде было убито и ранено более трехсот человек. Велики оказались потери командного и политического состава. Были ранены, помимо упоминавшихся выше, командир 353-го танкового батальона капитан Федор Прокопьевич Васецкий, старшие адъютанты двух батальонов, многие командиры рот. Пропал без вести командовавший мотострелковым батальоном и старший политрук Семен Петрович Толстенко. Только сгорело 13 танков и столько же эвакуировано подбитых. В строю осталось восемь средних и пять малых танков.

С середины дня 12-го июля противник группировкой, включавшей до 70-ти танков, пехоту, мотопехоту и артиллерию, при мощной поддержке авиации нанес удар в междуречье Голая Снова, Сухая Верейка, в промежуток между 11-м танковым корпусом, имевшим большие потери, и 340-й стрелковой дивизией в общем направлении на Перекоповку. В связи с угрозой выхода этой группировки в тыл, полковник Мальцев отдал приказ об отходе на северный берег Кобыльей Сновы. К концу дня бригада отошла и заняла оборону 1,5 км западнее Перекоповки, по ее южной окраине до Озерков, удержав Перекоповку и имевшиеся здесь мостовые переправы.

О действиях бригады и корпуса после пяти часов 11 -го июля узнал лишь в сентябре. А пока…

…Очнулся, когда солнце спускалось к горизонту. Невыносимо болело сожженное тело, а в правом бедре и выше его чувствовалась глубокая боль. Мучительно хотелось пить.

Постепенно память возвратила к утренним событиям. С трудом сел и… согнал с себя рой больших зеленых мух, которые, однако, тотчас вернулись. Часов не было, на покрытой пузырями руке, болтался полусгоревший левый рукав, но ладонь сохранила чувствительность. Правая сторона обмундирования выгорела, сапоги, ремень и сумка подгорели, но держались. Правая рука – коричнево-бордово-черная, без кожи, в трещинах, не чувствует и больше всего болит. В уцелевшем левом кармане гимнастерки сохранился партбилет.

Вокруг – высокая густая рожь. А где наши? Близко по дороге идет гусеничная машина: люди на ней говорят по-немецки. Неужели наши отошли? Досада и тревога подкатились комом к горлу. Но заговорил разум: надо пробираться к своим!

В сумке – две топокарты с нанесенным на них положением сторон и боевыми задачами. Левой рукой и зубами снял полусгоревшую гимнастерку, оторвал левый рукав рубашки, надел на правую кисть и вставил в ладонь револьвер. Нашел в левом кармане брюк спички и зажег карты. Пламя оказалось значительным, поэтому пришлось отползти, расправляя за собой рожь. Невдалеке залпами стреляла батарея; по командам понял, что она – вражеская.

Выходить решил ночью, двигаясь на северо-запад, где расстояние до поймы Сухой Верейки самое короткое, а в ней боевой порядок у гитлеровцев менее плотный.

Пока ждал ночь, наряду с физической болью росла душевная: стремился на фронт, совершил ничтожно мало, а сам побит, да еще попал в ловушку. Давили моральная боль, чувство вины за неисполненный долг.

Наступили сумерки, появились первые звезды, а затем и Большая Медведица – известный ориентир для обнаружения Полярной звезды. Двинулся, подтаскивая правую ногу левой рукой с помощью жгута из соломы.

Шел очень медленно. Через пару часов ногу смог немного переставлять. Часа через три вышел в лощину, перешедшую затем в овраг, который через час движения расширился, берега его понизились, появилась мокрота и камыш. Это была заболоченная пойма Сухой Верейки, в которую вышел на заре. В дымке за рекой узнал Ильиновку, а справа – Федоровку. Не помня себя, быстро раздвинул камыш и с жадностью припал к воде, хотя она была ржавой, пахучей.

Не менее часа потратил на переход поймы, двигаясь по пояс в воде и жиже, вытаскивая и перетаскивая левой рукой увязавшую раненую ногу; к этому времени – почти рассвело. Слева, метрах в ста, на улице стоял немецкий танк. Ускорил шаг и прислонился к сарайчику ближайшей хаты. Вышедшая на двор женщина сначала испугалась меня, но узнав, кто я, напоила.

– Боже мой! Что эти изверги с вами сделали! – с сердечным сочувствием проговорила она.

– В деревне они есть?

– Не знаю. К ночи вчера ворвались снова, а наши отступили к лесу.

Утолив немного жажду, бодрее зашагал через огороды в поле, а она сквозь слезы проговорила:

– Дай вам бог счастья попасть к своим.

Едва отошел метров на 250—300 в направлении Перекоповки, как подвергся обстрелу из оставшейся позади Ильиновки. Стреляли двое из винтовок. Пули ложились близко, но, к счастью, мимо, так как после каждой неуклюжей перебежки отползал в сторону. «Если фашисты начнут догонять, то не уйду», – с горечью думалось мне. Но с удалением на значительное расстояние стрельба прекратилась; погони не было.

В Перекоповке оказались наши, попал прямо к автомашинам подразделений тыла бригады. Шоферы сначала недоуменно посмотрели на руку с револьвером, но затем по моей просьбе осторожно разжали ее и вложили револьвер в кобуру. На соломе, в кузове грузовика они отвезли меня в бригадный медпункт. В пути снова наступило забытье…

Очнулся на перевязочном столе. Тело чем-то обмазывали и накладывали повязки. Рядом со столом был бригадный врач Кахидзе. Выяснив, могу ли я говорить, он спросил:

– Где полковник Шаповалов?

– Иосиф Андреевич, передайте в штаб, что в Ильиновке противник, а у нас до Перекоповки никого нет, – тихо сказал я ему. – Комбриг тоже был ранен и не смог выбраться из танка. Петя Козлов и мехводитель Хахаруз были убиты первым снарядом. Все трое сгорели.

Именно так думалось мне на основании описанных выше событий. Однако во время работы над архивными материалами в 1986 году из учетной карточки полковника Шаповалова узнал, что он, к великой радости, жив. Обгоревший и раненый, он попал в плен и после освобождения в 1945 году проходил службу на преподавательской работе. В 1948 году он уволился в запас по возрасту.

По этапам эвакуации 16 июля я попал в сортировочный госпиталь в Тамбове. Видимо, потому, что мог только стоять, причислили к легко раненым и почти трое суток везли до этого госпиталя в товарном вагоне. На мне, кроме повязок, были только трусы и сапоги, а в левой руке – сверток из остатков гимнастерки с партбилетом. В вагоне как раз и обнаружились последствия хозяйничанья мух – поползли опарыши, вследствие чего старался держаться в стороне от всех. В Тамбове, как и положено легко раненым, они по команде покинули вагон, а у меня после пятисуточного стояния ноги отказали. Ждал минут десять и затревожился: а, что, если с порожняком увезут куда-нибудь? На колене и левом локте добрался до двери и крикнул:

– Эй вы, верхогляды, я еще жив…

Очнулся на столе госпитальной перевязочной. Рядом стояла женщина-врач.

– Займемся перевязкой, товарищ командир.

– Доктор, – умоляюще сказал ей, – избавьте меня от мушиного потомства. Я слышу, как они буравят мое тело.

– Обязательно.

Два часа эта женщина терпеливо отмачивала прикипевшие повязки, очищала ожоги и раны, причем делала это так, что не ощущалось сильной боли. Какое же сердце было у этой женщины, если она обращалась с незнакомым ей человеком как с родным сыном! Разве такую забудешь! Попутно и успокоила, показав, какую пользу принесло это самое «мушиное потомство».

В операционной, после удаления осколков, хирург сказал:

– У нас госпиталь сортировочный, я удалил осколки поверхностные, которые мешают. Глубокие вам удалят на месте постоянного лечения.

Он показал сосуд, в котором лежало шесть осколков разных размеров из листовой дутой бронзы.

Подумал, было, что они – от гильзы снаряда, но тут же отверг это предположение; бронза была достаточно толстой. Сидение?! Да, оно: взрывом разнесло подо мной бронзовое сидение!

Из Тамбова санитарный поезд, шедший целых две недели, доставил в Кемерово. В эвакогоспитале, развернутом в корпусах коксохимического техникума, удалили из правого бедра еще четыре глубоко проникших осколка.