Дом на краю света - Майкл Каннингем

— По-моему, ты все чересчур драматизируешь.

— Ты думаешь?

— Да. Если бы мне не нужно было сейчас убегать, я бы рассказал тебе о Робби Коуле. Он был моим лучшим другом в школе. Меня особенно восхищало, как он открывал бутылки зубами. А он еще много чего умел.

— Ну вот ты и вырос таким.

— Я женился на тебе, — ответил он.

— Похвально. Хотя и не тянет на великое жизненное свершение.

— Я женился на тебе, и мне принадлежит лучший кинотеатр Кливленда и его окрестностей. И мне пора отправляться на работу.

— Пока.

Он обнял меня за талию и громко чмокнул в шею. Я почувствовала его специфический запах — смесь природного запаха кожи и цитрусового крема после бритья. Я словно оказалась на его территории, внутри его защитной оболочки и на какой-то миг поверила, что все проблемы рано или поздно разрешатся и все будет хорошо. Я повернулась и нежно поцеловала его в колючую щеку.

— Не грусти, — сказал он.

Я обещала постараться. Пока он был дома, это казалось возможным. Но едва он уходил, эта возможность таяла, как свет от фонарика, который он брал с собой на улицу. Я наблюдала за ним из окна кухни. Может быть, самым поразительным в Неде была его способность вот так, как ни в чем не бывало, шагать по этому городу из серого камня и желтого кирпича, продуваемого насквозь такими ветрами, от которых сжималось сердце.

Я взяла новую поваренную книгу с рецептами французской народной кухни и начала планировать завтрашний обед.

Было уже около одиннадцати, а Бобби все не уходил. Наконец я не выдержала.

— Мальчики, — крикнула я, — вы не забыли, что завтра в школу?!

Даже сейчас, спустя тринадцать лет, меня поражало, что я могу «звучать» так по-взрослому, как настоящая мама.

Я читала газету, когда Бобби наконец сошел вниз.

— Спокойной ночи, — сказал он.

В его манере говорить и держаться было что-то от иностранца, пытающегося освоиться с местными обычаями. Больше всего он напоминал беженца из отсталой страны, голодного и отчаянно пытающегося произвести благоприятное впечатление. То, как он произнес «спокойной ночи», было точной копией моего обращения к нему.

— Бобби, — начала я, не зная на самом деле, что сказать дальше. Просто он так выжидательно смотрел на меня…

— А?

— Мне искренне жаль, что с твоей матерью случилось несчастье, — сказала я. — Надеюсь, ты не воспринял мои слова за обедом как простую формальность.

— Нет, я все понял.

— А как вы с отцом справляетесь? Сами готовите, убираетесь, да?

— Угу. А еще раз в неделю к нам приходит домработница.

— А почему бы тебе как-нибудь не привести папу к нам на обед? Скажем, на следующей неделе?

Он посмотрел на меня угрюмо-вопросительно, как будто я нарушила некое неписаное правило его страны и теперь остается только выяснить, сделала ли я это умышленно или нечаянно, и все дело просто в коренном отличии местных обычаев.

— Не знаю, — сказал он.

— Пожалуй, я сама ему позвоню. А теперь, мне кажется, тебе пора домой. Уже поздно.

— Да, хорошо.

Не скажи я этого — уверена, он бы так и не сдвинулся с места.

— Спокойной ночи, — сказала я, и эти слова как эхо вернулись ко мне, произнесенные мальчишеским голосом.

Когда он ушел, я поднялась наверх и постучалась к Джонатану.

— Да? — сказал он.

— Это я. Можно?

— Ага.

Он лежал на кровати. В колонках хрипел гнусавый мужской голос в сопровождении акустической гитары. Окно было открыто, хотя уже начался ноябрь. Мне показалось, что я уловила запах сладковатого дыма, так и не растворившийся до конца в зябком колючем воздухе.

— Хорошо пообщались? — спросила я.

— Отлично.

— Бобби непросто живется, да?

— Он справляется.

— А ты знал, что его мать умерла?

— Ага.

— А что с ней случилось?

— Точно не знаю. Вроде бы от передозировки снотворного. Ей врач прописал. Она несколько лет принимала эти таблетки, а потом стала жаловаться, что они больше не действуют. Так что, может быть, это просто несчастный случай.

— И брат у Бобби тоже умер, да?

Джонатан кивнул.

— Ну это уж точно был несчастный случай. Не убийство. После этого мать и начала пить снотворное.

Он сообщал мне эти факты почти с гордостью, как будто они были доказательством неких жизненных достижений Бобби.

— О Господи! Случаются же несчастья у людей!

В комнате становилось ужасно холодно. Я подошла и закрыла окно. Еще чуть-чуть — и изо рта пар пойдет.

— А с нами никогда ничего не происходит, — сказал Джонатан. — Ничего плохого.

— Нам везет.

Отвернувшись от окна, я вдруг увидела на стуле кожаную куртку Бобби. Ее единственный, как у циклопа, ирисовый глаз размером с хоккейную шайбу глядел на меня с вытертой кожи.

— Бобби забыл свою куртку.

— Он оставил ее мне поносить, — отозвался Джонатан. — Это была куртка его брата. А я сегодня в школе отдал ему свою.

— Как? Свою новую ветровку? Ты обменял ее на это?

— Ага. Бобби часто вспоминает брата. Похоже, он действительно был стоящим парнем. После его смерти вся их семья, можно сказать, развалилась.

— Ты знаешь, сколько стоит твоя ветровка? — спросила я.

Он посмотрел на меня по-новому — жестко, нижняя челюсть агрессивно выставлена вперед.

Я решила не наседать и дать ему время переварить мои слова.

— Что ты думаешь насчет тушеной телятины к завтрашнему обеду? — спросила я. — Хочу попробовать один рецепт: телятина с грибами и репчатым луком.

— Мне все равно, — ответил он, пожимая плечами.

Я поежилась, обхватив себя руками. Все-таки тут было жутко холодно.

— Давай быстренько сыграем в карты, — предложила я. — Мне нужно смыть позор. Я так ужасно проигралась последние два раза — не могу людям в глаза смотреть от стыда.

— Нет, я устал.

— Ну один разок.

— Нет, мам.

— Ну что ж.

Я еще немного помедлила, хотя явно пора было оставить его в покое. Свет от лампы, купленной мной десять лет назад, падал на его светлые волосы и четко очерченное, скульптурное лицо. Он унаследовал мои черты, но как бы в улучшенном варианте. Их излишняя резкость (чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть в зеркало) в его внешности была смягчена.

— Спокойной ночи, — сказал он.

— Спокойной ночи, родной.

Я никак не могла уйти, хотя понимала, что мое присутствие сейчас его только раздражает. Будь я посмелее, я бы сказала ему: «Не надо. Пожалуйста, не начинай меня ненавидеть. Твоя жизнь никуда от тебя не денется. Для этого не обязательно выталкивать из нее меня».

Я молча вышла из комнаты, полная им почти в той же мере, как во время беременности.

Я пригласила Бобби и его отца на обед в ближайший вторник. Они приехали, опоздав на полчаса, с двумя бутылками вина.

— Извините, — сказал отец. — Весь город объездили. Никак не могли найти приличного «Шардоне». Я надеюсь, вы любите «Шардоне».

Я уверила его, что мы обожаем «Шардоне».

У него была эспаньолка и горчичного цвета пиджак с медными пуговицами. Его лицо, испещренное красноватыми прожилками, являло собой буйство поврежденных капилляров. Это был как бы постаревший, спившийся Бобби.

Его звали Бертон. За обедом он почти не притронулся к еде. Он пил вино, курил «Пэлл-Мэлл» и лишь изредка, в промежутке между этими двумя занятиями, подцеплял вилкой кусочек камбалы, секунду-другую держал его на весу и отправлял в рот, обращая на него не больше внимания, чем плотник на какой-нибудь никчемный гвоздь.

— Как вам ученики в Рузвельте? — спросил его Нед.

На лице Берта Морроу выразилось замешательство. Я сразу же узнала это выражение.

— С ними бывает трудновато, — ответил он ровным голосом. — В основном это неплохие ребята, но иногда с ними непросто.

Мгновение спустя Нед сказал:

— Понятно.

— Мы стараемся сохранять добрые отношения, — сказал Берт. — В смысле, я стараюсь. Стараюсь не обижать их, и в общем-то, мне кажется, у меня это получается.

Он повернулся к Бобби:

— Как ты думаешь, получается у меня?

— Да, пап, — ответил Бобби.

Взгляд, брошенный им на отца, не выражал ни любви, ни ненависти. У отца с сыном явно было одно общее свойство: их обоих было очень легко привести в изумление, и тот и другой часто реагировали на самый обычный вопрос так, словно он задан привидением. Они были похожи на двух добрых придурковатых старших братьев из сказки — тех, кого не пронять ни ласками, ни колдовством. Джонатан сидел между ними, сверкая своими умными голубыми глазами.

— Я пытаюсь делать то же самое, — сказала я. — Просто не мешать Джонатану набираться жизненного опыта. Господи, я вообще не понимаю, как можно наказывать, чего-то требовать. Иногда я сама чувствую себя ребенком.