Письма осени - Владимир Владимирович Илюшин

наверху лежал завязанный узелком платок — красный, в белый горошек, и Мухомор сразу понял, что в узелке деньги. Он сам не знал, как догадался об этом, но почувствовал вдруг, как загорелось лицо и зазвенело в ушах. Он еще раз заглянул в мешок и отвернулся, а потом налег на него локтем и глянул по сторонам. Вокруг все спали, лишь в противоположном ряду молодая мать пеленала ребенка.

Будь он трезв — он никогда не взял бы деньги вот так, у всех на виду. Он вообще никогда ничего не крал. А тут рука сама как-то сняла узелок и сунула в карман. Он оцепенел и замер, чувствуя сердцебиение и сухость во рту. А потом встал и пошел прочь, чувствуя, как где-то в горле грохочет, мешая дышать, огромное, шумное сердце.

Из зала вышел не торопясь, а потом, с прямой вздрагивающей спиной, все ожидая в затылок окрика, быстро пошел и остановился далеко от вокзала, где-то в сквере между домами. А когда, оглядываясь, трясущимися руками развязал узелок — в глазах зарябило. Денег было много, он даже не мог счесть, сколько, — ворох пятирублевых бумажек и одна красная, и помятая трешка, и две рублевки. Он смотрел на них, моргал и сглатывал слюну, и потом как-то сразу сложилось, что денег — шестьдесят рублей. Может, их было больше, может, меньше, но вот такая цифра вдруг выскочила в голове, и он, испугался ее огромности.

Он боялся целый день.

И вот теперь, стоя в универмаге и разглядывая в зеркале свое крапчатое, в красных пятнах, худое лицо, — боялся еще больше. Ведь это была кража! А он как-то сразу и не понял, на что пошел. Ведь теперь его наверняка ищут! У милиции есть его приметы, и даже если он деньги эти спрячет, — все равно ему теперь хана: ведь у него нет паспорта. Он привык быть бездомным и научился не видеть в этом вины, и вот эта новая, неожиданная вина свалилась на него как снег на голову, и он не знал теперь, как ему быть. Мерещилось, что первый встречный милиционер сейчас подойдет и возьмет за руку. Он устал за день от страха. И не только милиции он боялся, еще боялся себя. Денег было много, и он не знал, как на них пить. Шестьдесят рублей — это же шесть бутылок водки! А он, хотя и стоял в очередях, на людей, которые водку покупали, смотрел как на сумасшедших, — ведь десять рублей бутылка! И вот теперь он мог купить даже не одну, а целых шесть бутылок и, может быть, даже ухитриться продать их рублей по двадцать ночью, и это было уже… Суеверно он думал, что все это не к добру, и в иной момент даже жалел, что взял этот проклятый платок. Ну жил бы себе спокойно, так ведь нет! А сейчас и на вокзале нельзя показываться по крайней мере неделю. И вообще, даже близко у вокзала нельзя. Вот так влип…

Он все смотрел на себя, завороженный, смотрел на свое крапчатое лицо и вдруг вспомнил, как получил свою кличку в одной топографической партии лет пять назад. Пить там было нечего вообще — тайга, сухой закон, и работяги, в основном такая же безнадзорная бичня, страдали, особенно в дождливые дни, когда нельзя вести съемку. Они часами валялись в палатках, и разговор шел на одну тему — кто что пил, где и сколько. О женщинах они не говорили совсем — тут подобрались битые жизнью и умудренные опытом люди. И как-то один из рабочих, бывший инженер, а ныне «люмпен-интеллигент», как он цветисто рекомендовался, помянул, что камчатские, например, аборигены не знали до русских спиртного вовсе, а на своих праздниках употребляли сушеные мухоморы и от этих мухоморов, стало быть, балдели. В партии с начала сезона было уже два случая отравления грибами и «люмпен-интеллигента» подняли на смех, — главное, никто не мог поверить, что вот так можно — по доброй воле или незнанию — без водки. Ему же разговор запал в душу, и когда опять занепогодило, он ушел в лес, прихватив с собой флягу воды. Он съел пару больших мухоморов, запил водой, вернулся в палатку и, завалившись на нары, стал ждать, что будет. Через некоторое время у него начались дикие рези в животе, он катался и выл. Перепуганные дружки поначалу хотели было его связать, решив, что мужик рехнулся на почве вынужденной трезвости (этот вид сумасшествия они понимали и даже уважали), но быстро расчухали, в чем дело, и закатили ему такое промывание желудка с марганцовкой, что его еще долго потом передергивало. Тогда его и стали звать Мухомором. В общежитии кличка закрепилась, но потом он окончательно запил, забичевал, опустился, и некому стало называть его даже этой собачьей кличкой. Отныне он был просто человек. Безымянное, не нужное никому существо.

Какое-то подобие улыбки тронуло его измученное, страшное лицо, а люди все сновали вокруг, мельтеша в зеркале. Он не знал, как ему теперь поступать и что делать — прятаться или нет? И вообще — что? Ведь человек, имеющий в кармане шестьдесят рублей, — это совсем другой человек, не тот, у которого в кармане разная мелочь да рублей около трех в день, а то и меньше, приобретенных опасным трудом собирателя пустых бутылок. А на такие деньги ведь можно даже купить билет на поезд и куда-нибудь уехать…

— …стоите? — вдруг услышал он за собой, разом очнувшись, и опять услышал: — Вы стоите, мужчина?

Оказывается, он опять машинально влез в очередь, по своей привычке изображать себя при деле, — смотреть расписание, спрашивать последнего там, где ему ничего не было нужно, играть для окружающих нормального человека, не столько щадя их совесть, сколько боясь чужих ему и непонятных. Он вскинулся, затряс головой и заспешил прочь, крепко сжав в кармане узелок с деньгами. Быстро пошел в снующей толпе и затерялся в потоке людей, вытекающих из дверей универмага…

…И вот — пора идти, и, поставив на столик пустую чашку, — мимо очереди, в резные деревянные двери, за которыми отвесно, во все небо, стоит ленивый солнечный холодок раннего осеннего вечера. Стоит подняться чуть выше, к главной улице, и сразу окунаешься в безостановочное и пестрое человеческое мелькание. Пройтись по Карла Маркса в час пик — это целое приключение. Мерное движение толпы завораживает. Куда идут эти люди, о чем думают? Вот молодая парочка в пестрых свитерках и брюках-бананах с одинаковой стрижкой — разнополые близнецы, порожденные стандартом моды, будто сделанные по одному лекалу и словно бы в пику самой природе, нарушающей стандарт, одинаково