Одиль - Реймон Кено

Н. посмотрел на меня. Нужно было, чтобы я что-то сказал.

– Вы же не разделяете энтузиазма Сакселя, в конце-то концов, – сказал мне Англарес немного нетерпеливо.

– Саксель не был энтузиастом, – возразил я, думая таким образом отвертеться.

Но мне ответили:

– Во всяком случае, Саксель сам сообщил мне, что, выходя от Муйарда, вы воскликнули: «Какое убожество!»

– Да, так было, – сказал я.

– Сегодня вечером, – продолжал Англарес, – Саксель будет защищать перед нами это самое убожество. Вы его знаете, он способен увлечь за собой большинство. Это было бы прискорбно. У меня есть против него решающий аргумент, но я не могу им воспользоваться. Саксель – мой друг. А также ваш. Вы прекрасно понимаете, что в теоретической дискуссии я не могу использовать против него аргумент ad hominem. Однако он был бы решающим. Мы молчали.

– Поэтому я попросил вас прийти: я хотел, чтобы вы могли судить об этом. Так вот, вся деятельность Сакселя в этой истории определяется одним: он – любовник Элизы, медиума. Он намеренно молчит об этом. Но теперь вы понимаете его позицию. Дружеский жест по отношению к нему – вытащить его оттуда и расстроить его замыслы. Девять часов, – простонал он, – мы опаздываем! Но, – и это относилось только ко мне, – вы, конечно, не обязаны выступать против него. Мы вызвали по телефону такси.

Собрание проходило в подвальном помещении одного кафе на бульваре Бомарше. Столом служил бильярд. Собралась куча людей, которых я никогда не видел, в целом человек сорок, включая женщин и совсем зеленых юнцов. Позже я узнал, что по такому поводу побеспокоили себя бельгийцы, швейцарцы и югославы. Оставленный Англаресом, к которому устремились присутствующие, и Венсаном Н., которым завладел неизвестный мне человек, я почувствовал себя слегка потерянным среди всех этих людей. Наконец поступило предложение начать работу. Все разместились вокруг бильярда в два или три ряда. Вашоль, главный редактор журнала, счел себя официальным председателем. Англарес отодвинулся в тень. Саксель явился только что; стульев больше не было; он сел на маленький столик в самой глубине подвала. Вашоль зачитал повестку дня; возражений не последовало; занялись вопросом о Муйарде. Шеневи зачитал очень нелестный отзыв. Саксель запротестовал: Шеневи не имеет права выступать, он не был ни на одном сеансе.

– Совершенно справедливо, – ответил Шеневи, – в таком случае я предлагаю Трави рассказать нам о том, что он видел и слышал на улице Насьональ.

Я смотрел на Англареса, он не шевелился. Все было разыграно, и я знал об этом. Все напрягли слух, поскольку никто, должно быть, не сомневался в моей искренности. Тогда я рассказал о том, что видел и слышал на улице Насьональ. Меня спросили, что я об этом думаю; я вынужден был признаться, что не думаю ничего хорошего. Саксель отстаивал свою идею:

– Не так важно нынешнее состояние этой группы. Мы преобразим их и сможем благодаря им внедрить наши идеи в среду пролетариата.

– Твои идеи или наши? – вызывающе спросил Шеневи.

– Я сказал: наши идеи, – ответил Саксель, предпочитая не начинать по этому поводу дискуссию.

Он продолжал отстаивать свою точку зрения, он говорил, говорил, он умел говорить, но собрание слушало его с недоверием. Он стал раздражаться, он продолжал говорить, в конце концов он уже не знал, что сказать, и решил замолчать. Он сел обратно на свой столик. Все молчали, как бы показывая этим, что они обдумывают сказанное. Я видел, как в темном углу что-то блеснуло: Англарес поправлял пенсне.

– Я предлагаю оставить этот вопрос открытым. Нам нужна дополнительная информация. Саксель – единственный человек среди нас, поддерживающий регулярные отношения с группой, о которой идет речь. Мы могли бы назначить комиссию из трех человек, которая помогла бы Сакселю в его работе.

Единодушное одобрение. Назначили комиссию: туда вошли Англарес, Вашоль и Шеневи. Саксель, казалось, был очень доволен таким решением.

Все это длилось ужасно долго; так что, когда приступили ко второму вопросу, кто-то заметил, что уже слишком поздно, чтобы начинать столь важное обсуждение, но еще кто-то счел, что у нас достаточно времени, и к тому же югославы должны уезжать на следующее утро. Могут ли они отложить свой отъезд? Нет, не могут. Кто-то предложил проголосовать, чтобы выяснить, стоит продолжать работу или нет. Еще один возразил, что голосовать – глупо, мы только потеряем время. Приверженец голосования настаивал. В конце концов решили продолжать. Один югослав взял слово. Было без четверти двенадцать. Те, кто из пригорода, потихоньку выскальзывали. Англареса это взбесило:

– Если среди нас есть люди, которые не способны пропустить один поезд ради своих убеждений, нам остается только разойтись.

Он встал. Шеневи встал. Вашоль встал. Все встали. Заседание было окончено.

Югославы были недовольны. Англарес отвел их в сторону и дружелюбно заговорил с ними. Югославы растаяли.

На следующий день Саксель постучал ко мне в дверь: у него была такая привычка.

– Ну вот, вы видели? Он провел меня, и вы тоже.

– Мне жаль, – сказал я, – но я должен был сказать то, что думаю.

– Я на вас не сержусь. Но мне начинает надоедать это.

– Что?

– Все. Вы видели этот номер с комиссией? Шито белыми нитками! И вы слышали, что говорил Шеневи? Но разве я попал в ловушку? Пусть приходят на улицу Насьональ – посмотрят, как их там примут! Как благодаря мне их там примут!

– Вы очень возбуждены.

– У меня есть повод для этого. Вы думаете, я дам себя провести? Англарес боится моего влияния, вы поняли? Он хочет командовать на улице Насьональ, как командует всюду. Вот в чем дело.

– А графиня?

– А, графиня. Теперь я убежден, что он надеется когда-нибудь ввести ее к папаше Муйарду. Он очень надеется переспать с ней. Может быть, она поставила такое условие, эта дура. Меня бы это не слишком удивило.

Он замолчал; немного успокоившись, высказал свою точку зрения по поводу вступления в коммунистическую партию. Здесь он был согласен с Англаресом: пока коммунисты не смогли войти в прямой контакт с Москвой, остается вступать по одному, так как нельзя вести революционную работу, не состоя в коммунистической партии. Но ничто не мешает собираться для продолжения специальной работы, тем не менее не доходя до создания чего-то вроде тайного общества, о чем мечтают такие экстремисты, как Шеневи.

– А вы, – спросил он меня, – что вы будете делать?

– Я в нерешительности, – ответил я, – некоторые мои идеи не очень хорошо согласуются с материализмом, пусть даже диалектическим.

– Это касается математики?

– Да. Я все еще верю в ее внутреннюю объективность. Я ближе к Платону, чем к Марксу.