Вернулся - Борис Николаевич Полевой

на которой обычно останавливался. При плавлении Казымов довёл температуру до максимума и, следя за белым клочковатым пламенем, мерцавшим в печи, в то же время наблюдал за форсунками, чтобы не допустить снижения подачи мазута. Его разгорячённое жаром лицо с посиневшим, ставшим особенно заметным шрамом как бы застыло, губы сжались в ниточку, и весь он, следя за печью, собрался в пружинистый комок, точно готовился к прыжку.

— Не подожжём своды? А? — прошептал ему на ухо подручный.

Никогда они не шли ещё на таком температурном максимуме. Обычно смелый, парень теперь не на шутку струсил.

— Уйди, — сквозь зубы пробормотал Казымов, не отрывая взгляда от пламени.

Пот лил с его лица, гимнастёрка намокла и связывала движения. Сталевар стащил её и остался в майке. На миг он кинул на подручного весёлый взгляд, а тот, уже заразившись от своего начальника уверенностью, подхваченный тем же радостным порывом, старался изо всех сил.

Казымов ликовал. Эти минуты напоминали ему горячий момент танковой атаки, когда нужно было, применяясь к местности, быстро и ловко маневрировать и в то же время не выпускать из поля зрения противника, вести по нему прицельный огонь и при всём этом помнить не только о своей боевой машине, но и о машинах своих подчинённых. Тут, у жаркой печи, где, точно манная каша, кипела и клокотала раскалённая сталь, Казымов снова переживал увлечение и радость боя, ощущение близкой опасности и волнующую веру в своё уменье, в своё искусство побеждать. Лицо его, красное от жара, лоснилось по́том, горело возбуждённой, почти хмельной радостью. Если бы Клавдия видела его в эту минуту, она, вероятно, удивилась бы, до чего он опять стал похож на того молодого, счастливого человека, что фотографировался на фоне кремлёвской стены вместе с её мужем чуть не пятнадцать лет назад.

К Казымову подошёл секретарь партийного бюро. Протянул другу папиросы, но тот их даже и не заметил... Зорин пощурился на бушующее пламя, справился о температуре, покачал головой и тоже предостерёг насчёт свода. Плавка шла на максимальной черте, за которой была авария. Даже Зорин, всегда восторженно преклонявшийся перед технической смелостью, испугался за Казымова.

— Смотри, танкист, не увлекись, не только о каше, о горшке подумай.

Нет, сталевар не забыл о печи! Он всё помнил, всё учитывал. В эти минуты высокого духовного подъёма, сосредоточив всё своё внимание на кипящей стали, он успевал думать и о жизни. Он знал, что сейчас рискует, и рискует не только своей репутацией. Но как бывало уже не раз за последние годы, в трудные минуты перед его глазами вставал величайший из людей[2] таким, каким в течение нескольких часов видел его Казымов на совещании стахановцев в Кремле. И сталевар мысленно спрашивал его совета: как же, как поступить? В чёрных глазах, мудрых, добрых и очень зорких, в улыбке, которая не виделась, а скорее угадывалась под тяжёлыми усами, он нашёл ответ: «Дерзай!» Этот дорогой образ, встававший перед ним в ослепительном сверкании расплавленной стали, внушал Казымову уверенность и энергию.

— Свод, свод не подпали! — теребил его за плечо Зорин.

— Ничего, ничего, пехота, и кашу сварю, и горшок цел будет! — весело ответил Казымов, не оглядываясь.

Он продолжал вести плавку на предельной температуре, зная, что пока он крепко держит в руке вожжи, печь не ослушается, авария не произойдёт. Эта уверенность в себе, в своих силах рождала в нём высокую радость — радость вдохновенного творчества, радость созидания, и она делала его непобедимым.

— Ух и здорово, Пантелей Петрович! Здорово, говорю! Аж дух захватывает, я так ни разу в жизни не плавил, — кричал в ухо подручный, и подвижная его мордочка светилась мальчишеским азартом.

— Не мешай! — рявкнул Казымов.

Теперь он позабыл обо всём на свете, кроме этой огромной печи, в которой кипела сталь. Что-то в нём звенело, пело, и каждый мускул радовался и торжествовал. Сталевар ощущал теперь печь, как какое-то продолжение своего собственного существа. Ему казалось, что он не столько угадывает, сколько испытывает сам все её потребности. И бригада, с которой он так много возился в последние месяцы, работала ему подстать. Воодушевленные его примером, переживая такой же подъём, люди старались угадывать и предупреждать приказания сталевара.

Да, это был денёк!

За всю плавку, до того самого момента, когда Зорин приблизился к печи со своим ковшом и остановил кран, Казымову некогда было даже взглянуть на часы. Только приказав подручному разделывать отверстие к выпуску металла, он отёр с лица пот, поднял глаза на белый циферблат, и ему подумалось, что часы стояли. Он даже не мечтал окончить плавку в такой короткий срок. Тогда он глянул на часы на руке. Секундная стрелка бойко бегала по кругу. Они показывали то же время.

Только сейчас, когда белый ослепительный поток неторопливой струёй хлынул по жёлобу и, разбрасывая вокруг себя звёзды искр, тихо устремился в гигантский стальной ковш, Казымов понял, чего достиг он сегодня. Чуть пошатываясь больше от волнения, чем от усталости, он подошёл к сифону и прямо из крана стал пить холодную, приятно покалывающую нёбо газированную воду. Он пил долго. На миг отрывался, чтобы передохнуть, и снова пил, пил, испытывая блаженство от того, что весь его разгорячённый организм как бы насыщался влагой. Потом он плеснул воду себе на голову и с удовольствием растёр на груди.

Он приказал бригаде немедленно готовить новую заправку, а сам начал осматривать своды. Подошли Зорин, начальник цеха с неизменной трубочкой в зубах, сменный мастер. Слух о скоростной плавке уже распространился по цеху, и люди с сомнением, придирчиво осматривали своды, желая убедиться, что невиданное форсирование не сказалось на них.

Нет, всё было хорошо. Начальник цеха посмотрел на Казымова восторженными глазами. Он вынул трубку, хотел было что-то сказать, но ничего не сказал и только обнял сталевара.

Когда окончилась смена, новая плавка была в разгаре. Сталевар не помнил, как он сдавал печь. Тряхнув на прощанье руку сменщику, он нетвёрдой походкой направился в душевую, волоча в руке гимнастёрку. Он шёл, не чувствуя усталости, забыв про мокрую