Вернулся - Борис Николаевич Полевой

жильца рассказать, как отец воевал. Казымов, начавший войну вместе со Шлыковым и до самого Сталинграда служивший с ним в одной танковой роте, с увлечением пустился рассказывать о храбром командире танка всё, что запомнил о нём. Мальчик слушал, не спуская глаз с жильца. С тех пор, едва только Казымов показывался на пороге, его уже встречал жадный, просящий взгляд круглых славкиных глаз, и после уроков школьник и сталевар долго беседовали о подвигах ефрейтора Шлыкова.

Эпизодов из жизни друга хватило Казымову на неделю. Потом истории иссякли. Но славкины глаза попрежнему выражали такую жгучую просьбу, и сами эти детские, наивные, зеленовато лучившиеся глаза так остро напоминали сталевару о покойном сыне, что он не выдержал и, не умея выдумывать, стал говорить мальчику о том, что случалось на войне с ним самим, старшим лейтенантом Казымовым. А потом, когда и его собственные истории оказались исчерпанными, он махнул рукой и начал приписывать покойному Шлыкову подвиги всех своих однополчан, какие он только помнил и знал; Славка был ненасытным слушателем. И когда стрелки на будильнике предательски незаметно подкрадывались к девяти, матери чуть не силой приходилось отрывать сына от постояльца и загонять его в постель.

Славка без Казымова просто жить не мог. Когда сталевару случалось иной раз задержаться на заводе, его непременно встречала у проходной маленькая иззябшая фигурка в ушанке. Но больше всего смущало Казымова, что он сам с каждым днём всё крепче и крепче привязывался к этому чужому мальчику. Славка прочно врос в его душу, должно быть, заполнив все оставленные войной пустоты. Казымов просто не представлял себе, как он расстанется со своим маленьким другом.

8

По воскресеньям они вместе ходили в кино или в цирк. В антрактах закусывали в буфете, чинно тянули ситро, ели пирожное, а потом неторопливо, пешком шли домой через весь город, каждый раз выбирая себе новую дорогу. На обратном пути они с хозяйским удовлетворением следили за тем, как город залечивает нанесённые войной раны, останавливались у построек, смотрели, как кладут новые трамвайные линии. Оба, взрослый и маленький, одинаково радовались, видя, как гигантские пальцы кранов легко поднимали ввысь тяжёлые клетки с кирпичом, словно то были игрушечные кубики, и бережно опускали их к ногам каменщиков, стоявших на гребне стены, как стальные ковши своими несокрушимыми зубами вгрызались в мёрзлый грунт и как вереницы низко приседавших от тяжести груза машин тянули на стройки кирпич, бутовый камень, арматуру. Они стояли посреди улицы и радовались, будто все эти люди строили их собственный дом.

Иногда Казымов нарочно сворачивал в так называемый «Посёлок ударников», где когда-то его семья занимала половину хорошенького деревянного дома. Название это теперь было чисто условным. Никакого посёлка не было. Оставляя город, фашисты начисто сожгли его. Первое время, когда за железнодорожным переездом вместо привычного вида ровных шеренг одинаковых, обнесённых аккуратными заборчиками домиков перед Казымовым открывались две ровные линии больших каменных строек, сердце сталевара тоскливо сжималось, воспоминания об утерянном счастье с особой силой овладевали им.

Казымов спешил пройти мимо пятиэтажной громады с кирпичными колоннами, покрывшей своим фундаментом следы пожарища, самое место, где когда-то стоял его домик. Чуткий Славка, ничего не понимая, заглядывал в побледневшее лицо жильца:

— Что с вами, Пантелей Петрович? Опять рана болит, да? А вы обопритесь на меня, я крепкий, вам легче будет, — настаивал мальчик, подставляя под руку Казымова плечико. — Ведь рана? Верно? Может, сядем, отдохнём?

— Она, она, Славик, — тихо говорил Казымов и ускорял шаг, чтобы быстрее миновать место, к которому когда-то спешил он и с радостью и с горем.

Но постепенно этот тоскливый страх перед исчезнувшим пепелищем стал проходить, и однажды, в яркий день первого апрельского воскресенья, когда тяжёлая капель звонко долбила оттаивавшую землю, а воробьи орали на перекрестках, оживлённо обсуждая срочные весенние птичьи дела, Казымов со Славкой задержались около дома с колоннами. Дом уже сбросил с себя паутину лесов, и они залюбовались лепкой очищенного фасада.

— Чей дом, кому строите? — спросил Казымов у дюжего детины, несшего на плече пару длинных, волнисто прогибавшихся в такт его шагам тесин.

— А вон того завода, — отозвался плотник, ткнув пальцем в сторону, где мартены окрашивали прозрачное весеннее небо в грязновато-блёклые тона. — Рабочий класс, что ли, расселят... Закурить нет?

Закурив из коробки Казымова, а вторую папироску положив про запас за ухо, плотник плутовато пощурился:

— Такие квартирки, я тебе скажу, ого-го! Калориферы, ванные, мусоропроводы!..

Казымов и Славка подождали, пока вздрагивающие, гулко хлопающие друг о дружку тесины, золотом отливавшие на солнце, скрылись за углом. Сталевар вздохнул, потом улыбнулся, потом заговорщически подмигнул и предложил Славке зайти в ресторанчик на углу. Мальчик знал, что это у жильца признак отличного расположения духа.

Заказали любимые Славкой трубочки с кремом, и пока он с наслаждением причмокивал, облизывая пальцы, Казымов думал о том, что скоро в этом или в каком-нибудь другом из новых домов дадут ему жильё и нужно будет расставаться вот с этим шустрым, смышлёным человечком, так беззастенчиво и прочно оккупировавшим его сердце.

Было бы, конечно, здорово, если бы Клавдия позволила ему усыновить мальчика. Как бы славно они зажили! Но с какой стати она разрешит это чужому человеку. Да и действительно, можно ли мечтать взять у матери, да ещё у такой матери, единственного сына, похожего к тому же на своего покойного отца, как отливка на модель.

Вот если бы жениться на ней! Эта мысль, внезапно пришедшая Казымову, так поразила сталевара, что он сразу покраснел и даже сердито фыркнул.

— Что с вами, Пантелей Петрович? — осведомился Славка, отрываясь от трубочки и преданными глазами глядя на своего друга. — Опять рана?

— Хуже. Чушь разная в голову лезет, — отозвался Казымов, отводя глаза в сторону.

Смаху он опрокинул в рот рюмку водки, поморщился, понюхал корочку:

— Человек, Славка, — существо мечтательное. Он тем и хорош, что ему всегда всего мало... Он иной раз в мечтах своих