Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945. - Артем Драбкин

Очухался я на русской печке — все тело болит, шевелиться не могу. Вспоминаю, как было дело, думаю, что такое — я летал в 10—11 утра, а уже темно, ночь. Рядом со мной лежал еще один летчик, который оказался из 900-го полка нашей, 240-й дивизии. Я у него спрашиваю: «Мы где?» Он отвечает: «Тише. У немцев. Вон охранник сидит».

Утром на машине нас увезли. И привезли в Смоленск, в госпиталь для русских военнопленных. Обслуга и врачи в госпитале были наши, русские. Но и отношение немцев к пленным было вполне лояльное. При мне никаких зверств или издевательств не было. Дня через два я начал потихоньку ходить. Врачи мне пришили «бороду» — при падении оторвался и висел кусок кожи с подбородка. В палате нас лежало человек 12. Чистая палата, чистые простыни. Потом оказалось, что на одном этаже со мной было еще трое из моего 86-го полка: Василий Елеферевский, Алейников [Алейников Тимофей Яковлевич, лейтенант. Воевал в составе 86-го гиап. Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 2 самолета противника] и Фисенко.

20 сентября 1943 года, за сутки до освобождения Смоленска, нас выстроили во дворе госпиталя — всех, кто мог ходить. Выстроили, чтобы отправить в лагерь в Оршу. Из нас четверых могли ходить только мы с Елеферевским. Вообще мне еще повезло, что меня сбила зенитка. Этих троих моих однополчан — истребители. Они выпрыгивали из горящих самолетов и все были обгоревшие. Лежали они на кроватях, накрытых марлевыми пологами, чтобы мухи не садились. Их кормили через трубочки, вливая жидкую пищу. Так вот Алейников и Фисенко были неходячие, и их оставили в госпитале. Как потом они рассказывали, им удалось залезть в какую-то канализационную трубу и отсидеться в ней до прихода наших войск. После этого их отправили в госпиталь под Москву, а оттуда после лечения — обратно в полк, воевать.

У меня получилось сложнее. В Оршу мы прибыли 21 сентября. Как был устроен концлагерь? Немцы есть немцы. У них все было разложено по полочкам. Офицеров и летчиков-сержантов, тоже как офицеров, держали в отдельном от солдат бараке и на работу не посылали: «Офицер у нас не работает. Нике арбайтен». Но офицеры были люди преданные Родине. В уме у нас постоянно крутилось: «Как же так я в плену?! Как бы сбежать?» А как сбежишь?! Там четыре ряда проволоки, часовые. Рядовой состав немцы гоняли на работы. Пленные разгружали сахар, хлеб, рыли окопы. С работы убежать, конечно, было проще. Надо устроиться на работу. И мы с Елеферевским, с которым так и держались вместе (потом, уже в бараке с рядовыми, к нам примкнул пехотинец Макаркин Сашка, он был тоже офицер, младший лейтенант; по-немецки разговаривал немножко лучше, чем мы), решили для начала сбежать из офицерского барака в общий.

По вечерам в лагере работал рынок. Меняли все. У меня сахар — у тебя хлеб. У кого что есть. В обращении были и русские деньги, и марки. А я перед вылетом получку получил. Все крупные деньги у меня выгребли, оставили только десятки и рубли. На эти деньги мы что-то купили из еды (кормили нас скудно, какой-то баландой). Вот в этой толпе «торговцев» мы и затерялись. Конечно, мы боялись, что поймают, — поставили бы к стенке без разговоров. Им-то что: подумаешь, расстрелять два человека.

Вечером, после поверки, выяснилось, что в офицерском бараке не хватает двоих. Фашисты выстроили весь лагерь, всех рядовых. Видать, понимали, что за пределы лагеря убежать мы не могли. Построили пленных в 6—8 рядов… Мы с Елеферевским встали порознь. Может быть, одного узнают, второго не узнают. Представляешь, стоит такая длиннющая колонна, и вдоль нее идут, вглядываясь в лица, четыре немца, а с ними врач из смоленского госпиталя и две собаки. Первый ряд фашисты осмотрели, второй начинают высматривать. Я как раз в нем стоял. У меня затряслись поджилки. Думаю: узнают. Я же в смоленском госпитале лежал с 7-го по 20-е и к этому врачу на перевязку ходил! И точно, смотрю — он узнал меня! Но… отвернулся, не выдал. Ни фига нас фашисты не нашли!

— А как форму офицерскую на солдатскую поменяли, перебежав в солдатский барак?

— Какая там форма? Обычная гимнастерка на нас была. Перед отправкой в Оршу выдали шинели. Моя мне оказалась велика. Я начал выступать, а рядом стоявший солдат сказал: «Замолчи, дурак, тебе повезло: на ней будешь спать и ей же укрываться».

Через три-четыре дня устроились мы на работу. Нас загрузили в пять машин и отправили рыть окопы. Как сбежать?! После работы привезли нас на ночлег в большие сараи, в которых хранилось сено — прелесть как хорошо. У немцев и там был порядок. Захотел в туалет: «Шайзе, шайзе хочу в туалет». Для туалета заключенные вырыли яму, забили два кола, на них положили бревно, то есть чтобы ты сидел на этом бревне, как в туалете. Не то что у нас — пошел в кусты, и все. Из сарая сбежать не удалось.

Решили втроем — я, Елеферевский и Сашка-пехотинец, — что завтра на построении мы постараемся встать последними, так чтобы оказаться в самом конце траншеи. Так и получилось. Только с нами еще один мужик был, длинный такой, метра два.

Задание на день — выкопать метра три траншеи почти в рост. Начали, покопали с часик. Потом говорим Сашке-пехотинцу: «Иди к немцам, скажи, что охота жрать, чтобы разрешили набрать картошечки». Это же октябрь был. Картошку-то убрали, но какая-то часть осталась на полях. Сашка пошел. Сидим на бруствере траншеи. Ждем его минут пять — нет, прошло минут десять — нет. Васька Елеферевский мне говорит: «Вась, дело-то херовое — или Санька скурвился на х… или что случилось. Надо когти рвать!» Мы раз в эту траншею. Я бегу, а у меня только фалды шинели в разные стороны летают — траншея-то зигзагами. Как хвостом, мету полами шинели по земле. И вдруг этот длинный, что с нами был, как крикнет: «Пригнись!» Кстати, сам он прибежал через неделю. Оказался поваром, так и был потом у нас поваром в партизанском отряде. Он нам говорил: «Ой, чего было-то после того, как вы сбежали. Лютовали немцы жуть как!»

А мы тогда вдвоем выскочили из траншеи, как только она кончилась. Будь немцы чуть посообразительней, посадили бы автоматчика в ее конце, и все… Выскочили из траншеи, а кругом голое поле, никуда не спрячешься — копали-то на возвышенности. Но мы как дунули в лес. Добежали, немцы не заметили нашего исчезновения, да к тому же, к нашему счастью, у них не было собак. С собаками они нас быстро бы нашли. Видим, какая-то девушка. Подходить не стали: «Нет, — думаем, — продаст». Слышали, что на оккупированной территории беглецов продают за пуд соли. И вот мы бежим, бежим. Елеферевский говорит: «Вась, слушай, у тебя ноги ничего? А то я натер. Давай попробуем, вдруг мои сапоги тебе налезут. У нас нога-то одинаковая». Соглашаюсь: «Давай поменяемся сапогами». И я с радостью надел его хромовые довоенные сапоги на подкладке из лайковой кожи. Я в этих сапогах 9 месяцев пропартизанил. А это было какое время: конец октября, ноябрь, декабрь и до апреля — воды много было. Где я только в них не лазил, а у меня портянки были только чуть-чуть влажными. Сапоги не пропускали воду! Но это уже потом. А тогда мы отбежали, наверное, километров на 7—8. Увидели длинный узкий перелесок. Мы по этому лесу шуруем. Потом видим взгорочек, а на нем сидит Сашка-пехотинец и жрет хлеб. У него аж половина буханки круглого хлеба! Мы на него: «Гад ты!» Он: «Ребята, поймите меня, начал собирать картошку, вижу, что ухожу. А вы-то — хрен его знает, может, струсите, может, не побежите. Я и решил драпануть».