Презумпция вины - Анна Бабина

голову, нахмурит брови? Кажется, никто ее не слушает. Совсем.

Жидкие аплодисменты показались почти оскорбительными.

Она растянула губы в улыбке и неловко полезла со сцены.

В проходе кто-то схватил ее за плечо, и она ощутила: Ялов. Она и сама не смогла бы объяснить, как поняла это; дыхание и запах пришли позже.

– Пошли отсюда, – сказал.

– А как же твой доклад?

– Черт с ним.

Он потащил ее не наверх, а на улицу. Приказал коротко:

– Веди, – и она повела.

Узкими неповоротливыми улочками вниз, к реке, к речному вокзалу, к старой, девятнадцатого века еще, железнодорожной станции.

Ялов был бледен и расхристан; кожаная куртка сползала с плеч. Нина на ходу заматывалась шарфом. Надо было попросить его остановиться, но она не умела и не хотела просить. Особенно у Ялова.

Чтобы скрасить неловкое молчание, пузырем повисшее между опущенных голов, Нина стала рассказывать что-то о домах, мимо которых они проходили. Ялов рассеянно, невпопад кивал.

У зоопарка он взял ее за руку – не отняла. Ладонь у него была сухая и чуть теплая, как из дерева выструганная.

Ветер рвался из боковых улиц, сбивал дыхание, утаскивал слова.

Возле реки стало чуть легче. Нина замолчала, Ялов как-то подобрался, уставился на Заречье, растянувшееся на другом берегу.

Они остановились в конце набережной у знаменитых букв, где фотографировались, хохоча, подростки. Невдалеке страстно целовалась молодая парочка.

Щеки у Нины пылали, как бывало после прогулки в ветреный день. Она промокнула нос влажной салфеткой, отбросила волосы со лба. Не лучшее время для объяснений, но другого не будет, наверное.

Она перегородила Ялову дорогу, заслонила собой воду, небо и землю, чтобы ему не за что было уцепиться взглядом. Заставила себя смотреть ему в лицо.

– Знаешь, я… – начала.

Он отступил. Разве что руками не закрылся.

Лицо плоское, пустое.

– Я пойду. Не ходи со мной, – развернулся и зашагал прочь.

Лучше обжигающего чая с каплей бальзама «Прикамье», лучше десятичасового сна под теплым одеялом, лучше горячей ванны – то мгновение, когда ты, возвращаясь с улицы, вступаешь из холода в тепло.

Настоящий ноябрь – секунда, пока ты перешагиваешь порог.

Именно поэтому не существует никакого ноября.

Тридцать первого октября мы проваливаемся прямиком в зиму.

Нину выкинуло из сна в сердцевину выстывшего трамвая. Круглые лампы-таблетки горели болезненным зеленоватым огнем. Пустой вагон раскачивался, бежали тени, за окном вспыхивали и гасли, заслоненные домами, рыжие фонари. Голова у нее страшно болела, во рту стоял мерзкий привкус, от неудобного положения свело мышцы.

Она попыталась понять, где едет, – и не смогла. За что зацепиться? Не за зыбкую же черноту, коробки с промоинами светящихся окон, гаражи и голые тополя.

Нина полезла за телефоном, чтобы включить геолокацию, и не нашла его в карманах. Сумки – удобной, легкой, с боковыми карманчиками, идеально вмещающейся в калибратор ручной клади – тоже нигде не было. Она вскочила, пошарила под своим и соседним сиденьем, но там не нашлось ничего, кроме белесых фисташковых скорлупок.

Сумка пропала.

С паспортом, телефоном, деньгами…

От бессилия выступили слезы. Пошатываясь, она прошла к кабине, постучала в занюханное стекло. Вагоновожатая бросила через плечо: «Не отвлекайте…», но глянула на заплаканную Нину в зеркало и, как реле, но без сопутствующего щелчка, переключилась на более участливый тон:

– Что-то случилось?

– Сумку украли, – всхлипнула Нина.

От нее разило.

Господи, зачем она выпила столько этой настойки?

Это же не шутки.

Могла и помереть.

Идиотка.

Трамвай остановился, дверь поползла в сторону.

Металлический голос проговорил: «Завод «Протон».

– Мы в парк, если что, – по-уральски проглатывая гласные, предупредила вагоновожатая – не в микрофон, а лично Нину.

Над проходной «Протона» светились красные цифры «23:55».

Последний трамвай.

В парк.

Нина вывалилась на безлюдной остановке. В час пик тут было не протолкнуться, от проходной подтекали новые и новые люди, работали локтями, трамбовались в вагон, а сейчас – тишина.

Скупо, словно под нос бормоча, горел фонарь.

Где-то за облепленными снегом деревьями прятался одноэтажный кирпичный тир ДОСААФа, где Нина полтора года кряду всаживала мягкие пули в мишени на желтой газетной бумаге.

«Мы верим в собственные силы, мы верим в ДОСААФ России».

Мелькнула сумасшедшая мысль: пойти туда, попроситься переночевать на вонючих зеленых матах… Не пустят. Спустя десять лет вряд ли кто признает ту Нинку.

Самолет скреб звездное небо над ее макушкой.

Почему-то подумалось, что он летит в Питер, хотя до рейса оставалось еще часа четыре.

Самолет улетит, а Нина – нет.

Родной Староуральск взял ее в заложники.

Дрожали руки и ноги.

Зубы выбивали дробь.

Пальцы ног ломило.

Пустырник не успокоил ее, только замедлил сердцебиение и обрушил давление крови.

За стеклянными дверями «Протона» уютно светилась проходная.

У нее подламывались ноги, и она дважды едва не упала.

Закрыто.

Она забарабанила в стекло кулаком.

Приедет полиция? Отлично. Пусть забирают, сажают в «обезьянник» – она сегодня заслужила. Идиотка чертова.

За перегородкой встряхнулся сутулый вахтер, поправил очки, медленно, прихрамывая, подошел к двери. Он стоял так близко, что Нина могла различить паутинку красных сосудов, оплетшую крылья его носа.

– Чего надо?

– Откройте, пожалуйста.

– Не положено – инструкция.

– Пожалуйста… мне нужно позвонить. Пожалуйста.

– Не положено.

Он развернулся и зашаркал к своему месту.

Нина уткнулась лбом в стекло и тихо заплакала.

Он сдался – минут через пять или десять, точно Нина не знала, а отойти от заветной двери, чтобы посмотреть время над проходной, не решалась. Вахтер приоткрыл дверь, высунул куперозный нос и спросил грубо:

– Чего тебе?

– Можно мне позвонить? Пожалуйста? Хотите, сами полицию наберите, а?

– Так тебе полицию?

Нина задумалась. Она не помнила наизусть ни одного номера телефона – ни Ксюши, ни Димы, ни, господи, Ялова. Некому звонить. Разве что…

– У меня сумку украли, а в ней – все. Ума не приложу, что делать. Я один раз наберу, – умоляюще сказала она. – Если не ответят, уйду. Правда. Насовсем.

– Ладно, давай. Только быстро. И вот тут обходи, здесь камера не видит вроде.

Нина помнила наизусть один-единственный староуральский телефон. Свой. Бабушкин. Было шесть цифр, потом ко всем номерам в начале прибавили двойку.

Она могла сменить номер.

Отключить его – сейчас многие отказывались от стационарных телефонов.

Ее могло не оказаться дома.

Наконец, она могла просто не взять трубку…

Гудок.

Гудок.

Гудок.

…взяла.

– Алло, – сонный голос, точь-в-точь бабушкин.

– Зоя? Зоя, это я, Нина.

Она вспомнила почему-то фото, случайно попавшее в альбом с ее детскими снимками. Маленькая Зоя – пухленькая, с копной кудрей и полуоткрытым ротиком – спит, положив голову на диванную подушку в бабушкиной комнате.

Про таких детей говорят: ангелок.

Нина ангелком никогда не была.

Жесткие волосы, торчащие уши, синяки под глазами…

– Нина? Нина, что-то случилось?

Даже удивительно, что она не спросила: «Какая Нина?»

Узнала, получается.

– Зоя, прости меня, я попала в неприятности. Я в Староуральске. Без денег, документов. Я на «Протоне». Ты не могла бы… меня забрать? Я все компенсирую, правда.

– Нина, о чем ты? Я буду, как только смогу. Где ты, говоришь?

– Проходная завода «Протон» на Куйбышева.

– Поняла. Выезжаю.

Нина опустила тяжелую трубку на рычаг. Повернулась к вахтеру:

– Мне выйти?

– Да что уж… – ворчливо ответил он. – Ждите.

В ожидании Зои Нина собирала день по кусочкам.

Кажется, она вернулась в гостиницу, привела себя в порядок, покидала в сумку вещи. Может быть, не плакала.

Около пяти в дверь постучали, и она зачем-то открыла, хотя знала, кто там. Ялов, вдрызг пьяный.

– Это ведь все ошибка была. Мы оба, оба ошиблись, – шептал он, оттесняя ее от двери.

– Уходи.

Ей тогда казалось, что она вполне владеет собой.

Он упал на колени в зеленые ковролиновые лилии.

– Я люблю тебя, – сказал.

Нина беспомощно оглянулась на окно, за которым стремительно гас их последний день. Над рекой зависли тяжелые снежные тучи.

Все – зависло.

– Я замужем, Леша, – мягко сказала она, старясь не смотреть ему в лицо. – Уйди, пожалуйста.

– Сегодня на набережной…

Она рванулась вперед, схватила сумку и пальто. Как тогда, в его квартире на Петроградке. Все повторялось – в виде фарса. Или в виде еще одной, финальной, трагедии. Трагифарса. Не дать ему заговорить ее.