Презумпция вины - Анна Бабина

Ей захотелось его обнять.

До невозможности. До жжения в пальцах.

Только потом ведь не разожмешь рук, прирастешь навсегда.

Санкт-Петербург, 2010

Она совсем некстати вспомнила, как Ялов сказал ей однажды с блуждающей печальной улыбкой: «Тебе не нужно работать в Комитете, не нужно на следствии – вообще. Ты хорошая девочка. Просто очень хорошая девочка». Она тогда обиделась, затопала ногами в новеньких замшевых туфлях, выскочила на балкон, где он настиг ее и втиснул в простенок, чтобы не было видно ни из его собственного, ни из соседнего кабинета, прижал, раздавил, распял.

Она не могла сопротивляться.

Губы у него были твердые и холодные.

Исчезли засыпанный бетонной крошкой балкон, лысые тополя и гулкий колесный речитатив. Остались Нина и Ялов.

Потом она, разумеется, выломалась и выкрутилась, нырнула, раскрасневшаяся, в кабинет, плюхнулась в кресло перед компьютером – вовремя. Взвизгнула дверь, и перед ней возникла Элина.

– Где Ялов?

– Курит, – пролепетала Нина.

Ей казалось, что у нее горят губы. «Догадается».

Ялов шумно ввалился с балкона – затуманенный взгляд и ни грана табака в дыхании.

– Зайди ко мне, – голос Элины потрескивал, как счетчик радиации.

Накануне Ялов привез Нину к общежитию в первом часу ночи.

– Не представляю, что обо мне думает комендантша, – пошутила она, надевая беретик.

– Хочешь, я тебе справку напишу, что ты общепомка?

– Давай, – она с трудом проглотила «-те», все еще не научившись называть его на ты.

Ветер шумел в стыдливо скрюченных голых кленах. Фонари раскачивались на проводах, и оранжевые полосы бежали по его рукам, лежащим на руле.

Красивые руки, отстраненно подумала она.

Он опустил стекло. В салоне запахло огуречной апрельской сыростью.

Ни с кем до Ялова ей не бывало так неловко, так мучительно. Она с детства легко общалась, находила темы для разговора, смеялась и сочувственно кивала именно там, где требовалось. Идеальный собеседник, но не для него.

Неожиданно он наклонился, будто хотел сказать что-то ей на ухо. Нина повернулась к нему, и он быстро поцеловал ее в губы.

– До завтра, – сказал.

Пошатываясь, Нина вылезла из машины, проскользнула мимо дежурной за стеклянной перегородкой (недовольный кивок) и, поднявшись на пролет вверх, замерла у темного трехстворчатого окна. Машина Ялова все еще стояла в проезде. У Нины тряслись ноги. Ледяными пальцами она потрогала губы, точно такие же, как час, день, год назад.

Коридор показался ей бесконечным. Саяна спала, накрывшись с головой одеялом, и Нина, торопливо раздевшись, юркнула в сыроватую казенную постель.

Ялов ей не снился.

С начала практики она вообще не видела снов.

Закончился апрель. В начале мая было традиционное «усиление», и весь Комитет стоял на ушах. Ялов как будто забыл о ней, и иногда Нине начинало казаться, что те два апрельских торопливых поцелуя ей почудились.

Окна были распахнуты настежь, и вокзал со своими звуками и запахами будто бы вселился в маленький кабинет Ялова, потеснив его обитателей. Нина, стоя у маленького зеркала, приклеенного к дверце платяного шкафа, поправляла воротник черного джемпера.

Ялов поймал ее взгляд в зеркале:

– Я тебя подброшу до общаги.

Он часто говорил таким тоном, что сразу становилось ясно: отказать ему невозможно.

По дороге обсуждали какие-то пустяки. Встречный ветер пульсировал на коже.

Ялов остановил машину на набережной возле ледокола «Красин».

Над водой кружили чайки.

На горизонте торчали портовые краны, похожие на ноги кузнечиков.

– Удивительно питерское место, – сказал Ялов.

Они и сами объяснить не могли, что произошло дальше. Умолкли чайки. Погас в окнах город. Нина ощутила на груди под джемпером горячие ладони и, судорожно вздохнув, припала губами к его шее.

– Господи, Нина, – его голос сделался хриплым, – я так больше не могу.

Сидели у него в кухне, узкой и длинной, как шкаф. За синими стеклами ворочалась влажная майская ночь. Голая лампочка плыла в стекле над ржавой крышей дома напротив.

Нина, как в кино, в накинутой на плечи мужской рубашке, с влажными после душа волосами, потягивала из бутылки темное абхазское пойло. Ялов попытался отдать ей единственный целый стакан, но в Староуральске считалось, что пить из бутылки – круче. Сексуальнее. Парни, Нинка, от этого просто балдеют.

Теплая вата опьянения окутывала измятое тело.

Ялов курил в форточку. Пепельницей ему служила банка из-под рыбных консервов.

И он заговорил – монотонно, как автомат, сообщающий время по телефону «ноль-восемь». Потом все жарче и жарче, захлебываясь словами, теснившимися в горле. Нина почти ничего не запомнила: она не слушала, просто смотрела ему в яремную впадину, туда, где при измерении обхвата шеи должен смыкаться портновский метр – так учили на уроках технологии.

Кажется, что-то о мертвых детях. О телах одиноких стариков, превращающихся в мумии или мерзкую жидкость, от запаха которой нет никакого спасения.

Ялов наполнил стакан, тут же о нем забыв, – смахнет со стола и ему станет неловко, подумала Нина. Он говорил и говорил, но давно уже думал о том, что разделяет их: о неделях, месяцах и годах, наполненных кровью и грязью, о скелетах, зарытых во влажную землю в лесу, где они никогда не будут найдены, о пыльных чердаках и подвалах, пахнущих крысиным пометом, о безутешных матерях и отцах, которые становятся стариками, когда их пригибает к земле страшной новостью, о взрослых и детях, о мужчинах и женщинах, что вышли на минутку и никогда больше не вернулись, об остывших ужинах и нагретых дыханием телефонных трубках, в которых безразличные, бесконечно усталые голоса сообщали страшные новости. Он снова ощущал запахи корвалола и валерьянки, вечных спутников неизбывного горя. Он вспоминал минуты, когда ему становилось не по себе, когда щипало в глазах и перехватывало горло, когда он поспешно выходил под выдуманным предлогом и никак не мог выбить сигарету из пачки, а потом, прислонясь лбом к холодному грязному стеклу очередной лестничной клетки, кусал пальцы, чтобы не кричать. Он, которого, казалось, уже ничем не проймешь.

Когда Ялов наконец выдохся и, случайно зацепившись взглядом за стакан, протянул к нему руку, Нина тоже выпила вина. Она успела снять с головы полотенце, и подсохшие волосы рассыпались по плечам. Ее лицо, остыв, стало мраморным, и только глаза лихорадочно блестели. Он и прежде видел ее такой в минуты глубочайшего сопереживания, которое, по его мнению, только вредило – и делу, и ей.

Красивая.

Отчаянно красивая.

Его Нина.

– Извини, – сипло проговорил он.

– Сколько тебе пришлось пережить.

Он вздрогнул. Нина подошла к нему вплотную, так, что он ощущал ее дыхание на лице. Она оказалась неожиданно высокой, почти одного роста с ним, и пахла детским шампунем, невесть каким образом оказавшимся у него в ванной.

Ему сделалось не по себе.

Она протянула руку – пальцы были в чернилах, как у школьницы – и коснулась его щеки.

Он усадил ее – довольно грубо – обратно и закурил.

Она сидела неподвижно, свернувшись в узел на табурете, липнущем к голой коже. Будто дощатый пол – это лава. Будто все вокруг них – лава.

Он с омерзением раздавил окурок в банке и уселся на пол, уткнув голову в ее колени.

Если Ялов вел допрос, Нина забывала о том, что должна была сделать она сама, только жадно ловила его слова, интонации, движения. Он казался ленивым, усталым, расслабленным, иногда спрашивал будто невпопад, но ответы ниточками тянулись за вопросами, распутывались, скользили легко, и в конце сам допрашиваемый понять не мог, как умудрился рассказать столько всего этому мальчику с усталым сторожким взглядом.

Однажды Ялов допрашивал парня по фамилии Журбин – молодого, веснушчатого, с простым глуповатым лицом. Парень проходил по триста девятнадцатой за то, что во время рейда в баре оскорбил полицейского.

– Так как ты его назвал? – Ялов поднял голову от клавиатуры.

Парень, покосившись на Нину, замялся:

– Тут девушка…

– Помощник следователя – существо бесполое, – отрезал Ялов.

Эта фраза стала потом их шуткой. Когда Нина, розовая и теплая, садилась на постели, прижав край простыни к груди, с прилипшими к голым плечам влажными волосами, он неловко шутил:

– Как оказалось, помощник следователя – не такое уж бесполое существо.

И она хохотала, уткнувшись затылком в ковер над изголовьем кровати, над шуткой, повторенной дважды, трижды, четырежды.