Свет не без добрых людей - Иван Шевцов

А так Федя был, пожалуй, обыкновенный парень: ростом невысок и силенки небольшой, не то что у Михаила Гурова. Тот хоть и не выделялся ростом, зато мускулы имел стальные. Нет, с Гуровым Федя себя сравнивать не хотел. Гуров был тих, всегда задумчив, мало смеялся, не любил поговорить, а когда и говорил, то слов на ветер не бросал. А Федя Незабудка - сорвиголова, рубаха-парень и балагур на весь совхоз. Голос его всегда слышен то в поле, то на усадьбе, то в столовой, то в клубе. Федя работал на тракторе ДТ-54 рядовым трактористом, хотя, как он сам говорил, с его способностями и авторитетом мог бы и целым совхозом руководить, да только Борода не собирался на пенсию.

Миша Гуров в прошлом году заочно окончил Сельскохозяйственную академию, работал теперь механиком по животноводству. Феде было двадцать три года, Михаилу двадцать шесть. Словом, Миша Гуров и Федя Незабудка были совершенно разные люди. Разве что одинаково неистовы были в работе.

Оставшись в годы войны круглой сиротой - мать расстреляли гитлеровцы, отец не вернулся из фашистского концлагеря, - Миша жил в том же совхозном доме, в котором жили брат и сестра Незабудки. Они внизу, а Миша занимал "голубятню", точно такую же, какую занимала теперь Вера в доме Посадовой.

В то время как Федя советовал сестре пойти в библиотеку и убедиться в достоверности его сообщения, Нюра Комарова все с тем же независимым тоном, которым она час назад разговаривала с Верой, подтверждала:

- Могу засвидетельствовать, детишки, сама только что видела и даже имела честь беседовать.

- Ой, правда? - воскликнула азартно Лида. - Где ж ты с ней познакомилась?

- В воде. Вместе купались, на моем пляже.

- И что она? О чем же ты с ней говорила? - лепетала неугомонная Лидочка.

- О женской красоте. Я ей сказала, что она преступно красива.

- Первый раз слышу, чтобы красота считалась преступной, - заметил Миша.

- Чрезмерная красота, Мишенька, - пояснила Нюра. - Все хорошо в меру.

- Все равно ты говоришь глупость.

- Это я говорю всегда, ты должен привыкнуть.

Нюра явно рисовалась перед Мишей, который давно лишил покоя ее гордое сердце. Но Миша по-прежнему оставался дружески равнодушен.

- А в чем она была? Какое на ней платье? - продолжала интересоваться Лида.

- В халате Евы, - коротко ответила Нюра.

- А он какой? - не поняла Лида.

- Халат Евы? Спрашиваешь. В чем бывают женщины в воде?

- В купальниках, - подсказал Миша.

- В данном случае на ней был халат Евы, - сказала Нюра. - Она последовала моему примеру.

- Эх, девки, - вдруг с деланным сочувствием ввернул Федя. - Пропали вы, как прошлогодняя кукуруза. На корню зачахнете. Отобьет она у вас всех женихов.

- Зачем ей всех, ей одного хватит, - заметил Миша.

Но Федя не обратил внимания на его реплику.

- Видали, как она в кино действовала? Мертвой хваткой. Парень совсем было жениться собрался, рубаху новую купил, а она хлоп по морде и отбила. Устроит она вам здесь кино.

- Почему нам? - отозвалась Нюра. - Ты гляди, чтоб вам не устроила. Повлопаетесь все сразу, сохнуть-чахнуть начнете, поотощаете. Что тогда совхоз без вас делать будет? Пропадет. - И, уставившись в одну точку и что-то соображая, повторила: - Красивая, черт побери… Глаза. Да, пожалуй, только глаза. Все остальное - ничего особенного. А глаза, как у волшебницы. Посмотрят на тебя - и готово, человек растаял.

- Прямо так и растаял! - воскликнул Федя. - Я не Сорокин.

- Сережка Сорокин, тот сразу, - согласилась с братом Лида. - Как посмотрит, так и готов. Вот влюбчивый парень!

- Все поэты влюбчивые, - вставила Нюра.

- И петухи тоже, - добавил Федя.

- Поэт, певец, петух - это не одно и то же? - проговорил Миша.

- Точно подмечено! - воскликнул Федя и дотронулся до Нюриной руки. Но та его настойчиво отстранила.

- Да, Федечка. А ты бы и в самом деле поухаживал бы за ней, - не то с издевкой, не то всерьез подначила Нюра.

- Подожду, когда она начнет за мной бегать. А там еще подумаю.

- Ну, ради нас, Федечка, - дурашливо попросила Лида. - Хоть не серьезно, а просто так.

- Просто так? - повторил Федя. И вдруг решительно: - А вот возьму и женюсь на ней, на артистке женюсь, вот тогда вы попляшете на моей свадьбе.

Нюра вздохнула печально, взглянула на Мишу, и столько было желания и страсти в ее долгом, томном взгляде!..

- Душно небось у вас, - Нюра повела глазами по дому, - особенно там, на чердаке.

- Все окна открываем настежь и не помогает, - согласилась Лида.

- Зато у меня, в моем гнездышке благодать, - откровенно сообщила Нюра. - Под боком сено, а сверху ясень и звезды. - И потом не то с сожалением, не то с упреком молвила: - Почему из вас, мальчики, никто не играет? Гармошку б сейчас…

- Зачем тебе гармошка? - поинтересовался Федя.

- Люблю слушать… как она плачет, - с грустью ответила Нюра.

- Что-то, Нюрка, хандра на тебя напала, - заметила Лида и сама вздохнула. Она легко поддавалась любому настроению. - Давайте, ребята, лучше споем.

- Правильно, - поддержал Миша. - Запевай, Лидок.

Лида выпрямилась, откашлялась и, чуть сбоченив голову, начала негромким, но чистым голосом:

Летят у-у-тки-ии,Летят уу-уу-тки-ииИ-и два а гу-у-ся-я.

И тут к ней присоединились еще три голоса:

О-о-й, кого лю-у-блю-ю,Кого лю-у-блю-юНе дож-ду-у-ся-я.

Мелодичная, легкокрылая, как девичьи грезы, грустная и широкая, как тоска любящего сердца, доверчивая и сильная, как душа народа, песня, точно круги от брошенного в омут камня, разбежалась во все стороны по селу, еще не уснувшему и чуткому, укутанному душным и пахучим вечером, которому лишь ее, этой песни недоставало.

Затем запевал Михаил. Голос у него глуховатый, мягкий и бархатистый.

При-ди, ми-и-лый,При-и-ди, ми-и-лый,Стук-ни-и в сте-е-ну-у.

И вдруг два девичьих голоса, слившись плотно в один, заныли больно, в нестерпимой тоске-ожидании:

О-ой! А я-а вы-ы-йду-у,А я-а вы-ый-ду-уТе-е-бя я встре-е-ну-у-у.

Взволнованная, ласковая и нежная, широкая и тревожная песня залетала в распахнутые окна домов, вливалась в густые заросли гая, очаровывая и возбуждая зависть у птиц, и гасла, падая в наливающуюся рожь и росные клевера.

Вера ужинала вместе с Надеждой Павловной и Тимошей, ели картофельное пюре на свином сале со свежими огурцами и салатом. Песня ворвалась к ним не сразу, она входила незаметно и тихо, как вода.

- Что не ешь? Не нравится? - спросила девушку Надежда Павловна.

Вера встрепенулась, это ее спрашивают. "Разве я не ем?" Действительно, вилка лежит на столе, надкусанный огурец зажат в руке, стынет в тарелке картошка, а взгляд у Веры отсутствующий и далекий.

- О чем задумалась? - снова спросила хозяйка.

- Я слушаю, Надежда Павловна, - смутившись, отозвалась Вера. - Хорошо поют.

- Это у Незабудок, квартет Миши Гурова, - пояснил Тимоша, а мать добавила:

- У нас любят петь. И голоса есть хорошие.

- Ну, какой, мама, у Нюры голос? - не согласился сын. - Весь их "квартет" на Мише да на Лиде выезжает.

- Ты не прав, Тимоша. У Федора голос хороший.

- Ну уж и голос: больше кричит, чем поет.

А Вера продолжает слушать песню. Ей и самой хочется запеть. Только какую, может, что-нибудь более близкое. Ага! Запели. Как будто специально для нее, для Веры, песню, которая ей очень нравится, из кинофильма "Весна на Заречной улице"; выделяется мужской баритон, красивый, приятный. Как-то уж очень проникновенно у него получается:

Теперь и сам не рад, что встретил.Моя душа полна тобой.Зачем, зачем на белом светеЕсть безответная любовь?

"Безответная любовь…" Вера еще не знает, что это такое…

До чего ж хороши вы, июльские вечера, теплые и ласково-нежные. Хороши и коротки. Кажется, и совсем немножко посидишь рядом с любимым, и всех нужных слов сказать не успеешь, а уже на северо-востоке светлеет небосклон и падают золотым ливнем звезды в спеющую рожь. Но никак нельзя продлить июльские ночи, как невозможно продлить и молодость свою. Отцветет она вместе с душистыми сенокосами, отшумит шальной птицей на зорьке, прокричит перепелкой, и не заметишь, как наступят холодные сентябрьские дожди. И жди тогда нового июля, новых пахучих ночей. Они придут еще, быть может не совсем такие, немного другие, но придут, а молодость не воротится.

Душно было в постели, Вера открыла настежь оба окна: пускай хоть сквозняком продувает. Но сквозняка нет - вечер тихий и пряный, и звезды горят как-то тускло и кажутся совсем ненужными. Зачем, в самом деле, Вере такие звезды? Она лежит и чутко слушает, и чудится ей, что в окно пришел не ветер, покинувший землю, а запах гая, ароматы полносочной земли.

…А Нюре Комаровой эти звезды ой как нужны! Нюра лежит в своем гнезде на копне сена под старым ясенем, что стоит возле их дома. Она сама смастерила на трех столбах дощатые полати, почти такие, как для аистов делают, сама накосила и занесла туда сухого свежего сена, намазала лицо, руки и ноги кремом "Тайга", чтобы комары не кусали, и лежит, смотрит на звезды. Старый узколистый ясень не застит неба. Листья у ясеня в елочку, с большими просветами, не крона, а прямо решето - все небо видно. Дремлет старик ясень, даже ни единой веткой не пошевелит, и не знает старина, как исстрадалась девичья душа щемящим ревнивым ожиданием. И зачем она полюбила его, такого необыкновенного, не похожего ни на озорника Федю, ни на учителя литературы Сережку Сорокина, ни на десятки других. "Мишенька, милый, родной мой!.. Ну, хоть словечко ласковое сказал бы! Или хоть бы выругал, оскорбил жестоко. Так нет, молчит! И все думает, думает, а в глаза посмотришь - глубина такая, дна не видать. Не поймешь, не разгадаешь, что там творится; только что-то происходит в его недоступной и такой большой душе. Эх, Михаил!.. Знал бы ты, сколько дум о тебе передумано, сколько ласковых слов не устами, а сердцем сказано".