Сто миллионов лет и один день - Андреа Жан-Батист

Хочу тебе кое-что сказать, Матильда, жаль, что не сделал этого давным-давно. Иди ты к черту со своей жалостью.

Я уже два дня бью лед, осыпая лицо холодными искрами при каждом ударе кайлом или ледорубом. Два дня тело гудит, тянутся жилы, трещат кости. Мои мускулы горят, ноют, сжимаются. Внезапно растягиваются и цепляются друг за друга, чтобы не сдаться, чтобы снова поднять инструмент, снова нанести удар. С каждым ударом я трачу частицу себя.

Я не ведаю боли, я делаю, казалось бы, непосильную работу, и все потому, что пять лет подряд думаю о том, что увижу в пещере. Я тысячу раз представлял себе этот миг, я оттачивал его, полировал, ткал декорации из сумеречных облаков, и теперь картина кажется идеальной. Итак, я войду на закате дня. Сначала увижу голову. Она будет лежать с краю, терпеливо, как собака, которая ждет хозяина. Эта голова сразу скажет мне, с каким динозавром я имею дело — его точный вид, по сути, не имеет большого значения. Остальное будет скрывать темнота. Я двинусь вглубь, во мрак, высоко держа лампу и боясь обнаружить, что скелет на этом и заканчивается, после пары-тройки отличных бурых позвонков. Но Леучо не врал, и скелет развернется и заиграет в свете моей лампы. Я буду ступать очень осторожно, чтобы не оттоптать ему лапы, я пойду дальше до кончика хвоста. Тут я обернусь. Голова уже скроется в темноте, на расстоянии тридцати — тридцати пяти метров.

Я уже говорил, я — слабый рассказчик, злосчастная судьба лишила меня голоса, потому что мне было абсолютно некому рассказывать свои истории. Я с детства не умею говорить.

Но слушайте внимательно, слушайте все.

Этот зверь вернет мне дар речи.

Буравим третий день. Вчера Джио на сорок восемь часов оставил нас сидеть в лагере — под тем предлогом, что я дважды упал. Усталость в горах опаснее небрежности или некомпетентности. Мы потратили это время на уборку, проверку запасов провизии, заточку инструментов.

Одеваясь сегодня утром, я с удивлением обнаружил у себя почти плоский живот и изумился при виде старого верного тела, на которое я не смотрел почти двадцать лет. Кожа потемнела, обтянула мускулы. Я задубел, как вяленое мясо, что служит нам повседневной пищей.

За исключением этой передышки и времени, которое мы просидели в палатках из-за грозы, распорядок наш за месяц с лишним, проведенный здесь, не изменился. Подъем на рассвете. Час спустя мы на леднике. Работаем до девяти, потом делаем перерыв, чтобы погрызть сухофрукты, потом снова долбим до одиннадцати часов. Обед, короткий отдых — вздремнуть, привалившись спиной к откосу. Ледник уходит в тень вскоре после полудня, и мы горбатимся до четырех часов, прежде чем пуститься в обратный путь к лагерю. Мы ужинаем около шести и укладываемся, когда восходят звезды.

Наша цель: выбирать как минимум по метру льда в день. При таком ритме мы проникнем в грот в начале сентября. Каждый выигранный час может стать решающим, потому что я все еще надеюсь отделить череп и организовать его доставку — при условии, что дракон Леучо на самом деле здесь. В конце третьего дня мы откладываем ледорубы. Осень щекочет нам затылки, бродит под холодным ветром, слишком юным, чтобы кусаться по-настоящему. Мы стоим тяжело дыша и смотрим в колодец, пробитый нами во льду. По идее, он должен идти вниз на три метра.

Вырыто тридцать сантиметров.

Конец. Ничего у нас не получится. Мы знали это с первого удара кайлом, но все равно работали, движимые безумной надеждой на то, что лед не везде одинаков, что мы достигнем более мягкого слоя или проснемся однажды утром и обнаружим у себя сверхчеловеческую силу. Лед не изменился. Мы по-прежнему только люди.

Трудно поверить, что четыре человека, вооруженные кайлами и собственной яростью, вскрыли лишь тридцать сантиметров льда метрового диаметра за три дня. Это лед необыкновенной плотности, поднявшийся из чрева ледника исполинской теллурической отрыжкой. Укусы ледорубов должны выбивать его атом за атомом, он взлетает пылью, но никогда не идет трещинами. Не стоит воспринимать эту битву как поединок двух материй, металла и воды. Задействованы гораздо более могущественные силы. Дыхание целого ледника, достигающего в этом месте двухсот метров в глубину, — против решимости горстки безумцев. Волна холода отталкивает нас, леденит дыхание, члены и разум. Если сразу же не счистить пыль, которую мы вырвали у льда, она почти мгновенно застывает. Ледник излучает холод, как солнце в негативе.

Подсчет недолог. При таком ритме нам понадобится около ста дней, чтобы добраться до грота. Даже если бы мы располагали таким запасом времени, ровный темп выдержать невозможно. Мы сражались стойко, боролись до конца. Заслужили похороны с генеральскими почестями.

Ибо дело идет именно к похоронам. Без фотографий, без материальных свидетельств я не найду финансирования на вторую экспедицию. Даже если уговорю Командора ссудить мне денег, то вряд ли смогу так быстро собрать необходимые средства. Бедняга Стан совсем спятил, хихикают боги, наблюдающие сверху за этой историей. Старый гад не даст ему ни сантима, он скорее сдохнет, чем поможет. Значит, Стан найдет деньги в другом месте!

Но где надежда, что секрет длиной в тридцать метров долго останется тайной? Такой зверь распалит алчность у многих. Кто-нибудь да выдаст. Только не Джио, конечно. Умберто — проболтается. Петер — похвастается. Кто-нибудь выдаст. Пока вернемся, все будет кончено.

По дороге в лагерь Стан шатается, как пьяный.

А клубникой почему не пахнет?

Я смотрел на Командора, и горло сжималось от страха. У него дергался правый глаз. В восемь лет я знал, что это предвещает, так же, как умеет угадать крестьянин погоду на завтра: град ударов и порка ремнем со всей силы.

— Ты ж ходил в деревню?

Я кивнул.

— Ты ж ходил в деревню, потому что приехал балаган?

Я кивнул.

— Язык проглотил? Цыганье утащило, что ли?

— Нет.

— Тогда отвечай. Ходил на ярмарку?

— Да.

— Ты ж хотел сахарной ваты вроде?

— Да.

— Я тебе дал монету на сладкую вату. Десять сантимов. Не так, что ли?

— Так.

— Вкусная была вата?

— Очень вкусная.

— Вот зараза это цыганье, а вата у них вкусная, да? Как поешь, от тебя за километр клубникой несет.

Командор тихо наклоняется ко мне и ласково-ласково задает тот же вопрос:

— Чего ж тогда не пахнет клубникой?

— Я прополоскал рот на обрат...

Оплеуха отбросила меня к сундуку. Вкус крови на губах. Его-то я отлично знал: пробовал чаще клубники.

— Ври дальше, если смелый.

Я выложил все. Монеткой я оплатил травяные пастилки, которые аптекарь готовил для мамы, ей от них было легче. Командор запрещал ей тратить деньги на всякую шарлатанскую дурь и даже пригрозил набить морду аптекарю и маме, так что мы, понятное дело, покупали их тайком.

Он рассматривал меня, и на лице у него было выражение, которого я не видел у него ни прежде, ни потом, — жалость.

— Если б ты не сменил песню, я б тебе поверил. Будешь в следующий раз врать — ври до конца.

Такого у нас не бывало. И я бы легко поклялся, хоть под пыткой, что это невозможно. Немыслимо. Я поругался с Умберто.

Я слонялся без дела, пока Джио готовил обед. Забрел к трехскатной палатке, которая служила нам складом. Дрова, инструменты, веревки, восемь здоровых красных канистр. Восемь здоровых красных канистр. Как я раньше о них не подумал? Восемь по пятьдесят. Четыреста литров масла, густого, как сироп, которое и разгорается-то с трудом. Когда оно наконец вспыхивало — я видел, как оно горит в наших лампах, — то расходовалось медленно, неохотно, капля за каплей. Это масло было элементарным эквивалентом нашего ледника, его алхимическим антагонистом.