Сто миллионов лет и один день - Андреа Жан-Батист

— Sag mir Adieu... Dürr wird das Gras, Glüuck is wie Glas...

Голос чувственный, богатый обертонами, почти женский. И очень достоверный, несмотря на усы. Мы — изумленная публика — аплодировали, так и не оправившись от его неожиданного появления.

— Видите ли, дорогие друзья, красным пришлось не по нутру мое неприятие революции. Я все оставил в России: имения, родных. Они до сих пор охотятся за мной, чтобы примерно наказать. И потому я меняю — города, имена, пол. В Берлине меня выдал один негодяй, я задолжал ему денег. Я познакомился с Петером, когда убегал от погони по крышам. Видели бы вы его лицо, когда я шагнул к нему в чердачное окно!

Петер — гениальный чревовещатель. Он так убедительно наделяет жизнью свою марионетку, что ее история кажется мне иногда куда правдоподобней, чем рассказ Леучо. Мне даже кажется, что Юрий предпочитает не женщин.

Я слишком серьезен, это точно. С самого детства я все раскладываю по категориям. Настоящее, поддельное, колющее, воспламеняющееся, забавное и опасное, ранящее и утешающее, — все надо понимать, чтобы иметь надежду выжить. А Юрий сумасброд, он прыгает из одной клетки в другую, все опрокидывает, как суматошный щенок, и сбивает порядок мира. Сегодня утром я разогнулся, пристегнув кошки к ногам, и на секунду удивился, что не вижу его рядом. Я беспокоился о ком-то, кого нет в природе! И тогда я не удержался и спросил у Петера, кто эта кукла: чистый вымысел или реальный человек, — мне ведь нужно понять, куда ее отнести. Немец засмеялся смехом Марлен Дитрих, завертел ладонями и спел мне в ответ: «Как знать, как знать, как знать?»

Юрий со своей добродушной шерстяной башкой стал нашей последней линией обороны против усталости. Мы звали его, он немного важничал и набивал себе цену, потом являлся из рюкзака Петера под наши аплодисменты. Вчера он обратился к Умберто:

— Чем же тебя мать кормила в детстве? Может, Сицилией?

Умберто грохнул от смеха какой-то органной токкатой. Джио треснул мелкими морщинками. Даже я, слишком серьезный ребенок, рассмеялся от всей души.

Великан-безбожник, влюбленный в богиню, бывший семинарист-чревовещатель и проводник, говорящий на позабытом языке гор. Если б я только встретил их раньше! Может, и не рос бы тогда, водясь с единственным другом-трилобитом.

За стеной бушевала битва. Схлестывались армии: мать против Командора, — непременно армии, иначе как они могли производить столько шума, столько криков. Накрыв голову подушкой, я воображал происходящее: игрушечных солдатиков, разбросанных по полу спальни, всадников, испускающих дух, и лучников, пронзенных копьем. Потом я узнал, что в этой игре солдатики не нужны.

Однажды в полдень в дверной колокольчик позвонили жандармы. Командор открыл. С их капитаном он часто ходил на охоту, и тот испытывал явную неловкость оттого, что тут оказался. Они переговорили о чем-то вполголоса, Командор впустил капитана и его людей и сразу налил им выпить: того и гляди снег пойдет, грех не согреться, ведь верно, ребята?

Я обошел стол с бутылкой водки, стараясь ничего не опрокинуть. Стаканы исчезали в огромных кулаках, налитых силой и спесью. Командор показал мне на дверь: а ну, проваливай.

Час спустя жандармы с хохотом вывалились из дома. Капитан в красивой форме кивнул мне на прощание. Ненавижу мундиры.

После их ухода Командор посадил меня напротив за стол в гостиной. Это был стол для больших семейных советов, за ним ели в Рождество и считали деньги. Сам он восседал на другом конце скатерти, безраздельно царя над океаном красно-белых клеток.

— Сколько, говоришь, тебе лет?

— Шесть.

— Должен уже соображать. Что происходит в доме, чтоб из дома не выходило, ясно?

Я кивнул, надо было всегда кивать, когда звучало «ясно?». Командор смотрел на меня в упор, склонившись над столом, как над плахой.

— Ты, часом, не болтал про нас кому попало? В школе? Попу?

— Нет.

— То есть я что говорю: мы—люди правильные. Может, не ангелы, но их и вообще нет. А бывает, кто и побился немного, да? Три ссадины — кому какое дело, ну ссадины, и что? То же и у отца в семье было, и у деда тоже, и у твоих детей так будет. Такой закон у нас в Пиренеях, как у пираний.

Он встал, налил себе еще, сел возле меня. Под кожей на шее катались толстые синие жилы. Он щипнул меня за руку жесткими пальцами.

— Откуда только берутся такие дохляки. Ну ничего, вырастешь — наберешь силы. Будешь как папаша. Небось, хочется, да? Чтоб телегу мог толкать. Ведь правда хочется?

-Да.

— Хочешь силой помериться?

— Нет.

-- Давай. Только чтоб продержался дольше, чем в тот раз. Цепляй крепче большой палец, вот так.

И напрягись перед захватом, усек? Иначе тебя любой козел завалит. Раз, два...

Он придавливает мою руку к столу.

— Тьфу, пропасть! Тупой ты, что ли? Я что сказал? Ты ж даже не упираешься! Давай еще раз. И перестань ты нюни разводить. Цепляй.

Он еще что-то говорил, но я не слышал. Разум мой уже выскользнул в окно, ускакал в ночь и догнал Корку, который где-то бегал, — короля Корку, хмельного от яблок щенка и моего сумеречного хранителя.

Двадцать первый день. Ничего на южном краю ледника, где я надеялся найти пещеру. Ничего на главной части противоположного откоса, откуда тоже видны три пика, о которых упоминал Леучо.

Солнце резко клонится вниз. Возвращение в лагерь, измельчавшие от усталости шаги, осталось исследовать только с десяток метров, дел на день. Надо, чтобы там нашлась пещера. Как вспоминаю свое наивное желание не сразу ее найти! Так бы и дал себе оплеуху.

Перспектива провала нагнетает напряжение, и Юрий потешается вовсю. То замечание, то намек, — всем достается на орехи. Над Умберто вечно подтрунивают из-за роста, Джио высмеивают за загадочные максимы, Петер тоже не огражден от нападок — Юрий постоянно спрашивает его, почему тот все живет бобылем. Не могу сказать, страшно мне или смешно смотреть, как Петер издевается над собой голосом своей куклы.

Сегодня вечером Юрий с серьезным видом теребит усы, глядя на меня поверх костра.

— Дорогой Станислас, пора все же подумать о будущем! Хочу обсудить с вами новый проект. Я узнал из надежного источника, от шестилетнего племянника моего сводного двоюродного брата Бориса, что на Северном полюсе живет Дед Мороз. Вы не согласитесь отправиться вместе со мной на поиски: вы же специалист по такого рода экспедициям?

Если 6 остальные засмеялись, я бы присоединился. Но Умберто смущенно прячет глаза. Моя тарелка рассекает воздух. Летит во все стороны чечевица, и летит заяц, убитый накануне Джио, каждый получает свою порцию, включая Юрия: идите вы все к черту.

Я ухожу в ночь. За мной — мертвая тишина. Я вернусь, только когда все улягутся спать, потому что мне стыдно. Потому что ярость — это не я. Это древнее проклятие, уродство старика, что течет в моих венах и отравляет меня.

Какие у нас шансы найти пещеру после трех недель поисков, именно в последнем квадрате? Как мне сердиться на друзей за то, что они сомневаются. Даже у Христа был святой Фома. Ага, конечно, старина Стан возомнил себя мессией. Ну назовите мне великое открытие, в которое все верили с самого начала. Телефон, авиация, может быть? Назовите-ка мне великого человека, оцененного при жизни. Джордано Бруно? Сожжен заживо. Моцарт? Сброшен ночью в общую могилу. И все-таки Земля вертится. И все-таки — «Реквием». Пусть Юрий высмеивает меня, пусть унижает. Пусть заставят меня отречься, четвертуют на лобном месте, пусть меня распнут. Пусть насмешничают, пусть хоронят без мессы и мотетов, пусть выблюют мое имя в прах.

И все-таки.

15 августа. Гроза, которой мы так опасались, наконец разразилась. Из-за нее мы потеряли целый день работы: в такую погоду нечего и думать о том, чтоб высунуться из палатки. Я почти благодарен стихии, которая подарила мне еще сутки надежды Благодаря грозе мы впервые увидели нашего проводника в гневе. После того как Джио под проливным дождем обошел лагерь, он приказал нам выбросить все оставшиеся металлические предметы. Петер сначала отказался расстаться с какими-то жалкими монетками, которые еще оставались у него в карманах. Мне показалось, Джио его сейчас ударит, и думаю, юный немец тоже так решил, потому что живо швырнул горсть лир прямо в дождь. Этот медный перезвон спас ему жизнь. В то же мгновение в воздухе резко запахло озоном и волосы у нас на руках встали дыбом. Ударил гром. Электрический палец выбил монеты влет, и небо разразилось исполинским хохотом, радуясь своей меткости. Петер упал без чувств. Никогда в жизни не доводилось мне видеть такой грозы. Иногда они случались и в нашей деревне, но прежде так бушевали на спуске с Пиреней, что доходили до нас, уже подрастеряв основной запал. Шумели много, но, в общем-то, и всё, а люди делали вид, что боятся. А тут... Тут мы в котле, где закипают бури. Сегодня я узнал, что грозы имеют вкус — вкус металла и камня, который дерет глотку.