Во что я верю, будучи ученым-библеистом? Мой искренний уязвимый ответ - Бенедикте Леммелейн

нашего человеческого знания и понимания. Именно это делает Его трансцендентным, отличным от людей, абсолютно Иным. Бог больше, чем наш разум, и больше, чем наше сердце. Мне кажется, правильнее и честнее было бы сказать, что мы гораздо больше не знаем о Нем, чем действительно знаем. И вновь некоторым людям это может внушать тревогу. В современном менталитете придается первостепенное значение необходимости как можно больше «знать», потому что знание дает возможность управлять объектом познания. А необходимость признаться в незнании чего-то часто переживается как нечто досадное, как источник возможных проблем. Что касается лично меня, в вопросе «знания» я наблюдаю, насколько серьезно менялись и развивались мои представления; по моему мнению, это явилось непосредственным результатом моих многолетних занятий критическим богословием и библеистикой.

От некритического знания к критическому незнанию

Я замечаю в себе своего рода «эволюцию». Изначально я считала, что многое знаю, и была уверена во многих вещах. Я выросла в верующей и воцерковленной семье. В 12 лет я поступила в католическую школу-интернат[26], жила среди монахинь, которые следовали христианской вере с большим усердием и искренностью, внушающей уважение. Параллельно с моим личностным развитием росла также и моя убежденность в христианской вере. И в 18 лет я определила свой профессиональный путь, связав его с богословием. Мой выбор был вдохновлен верой, мое решение созрело в молитве. Я думала, что уже всё очень хорошо знаю. Однако, говоря по существу, это было некритическое знание.

Моя прекраснодушная уверенность в своем знании была подвергнута серьезному испытанию в университетские годы – богословие и библеистика преподавались нам на основе критического подхода. Как тогда, так и теперь студенты-первокурсники со всё возрастающим смятением осознают, что очень многие вещи оказываются не такими, как им раньше представлялось. Многое из былого знания критически опровергается и нисповергается. «Определенности» и «ясности» прямо на глазах осыпаются, словно осенние листья с дерева… Через весь этот опыт прошла и я. Однако постепенно я начала понимать, что критический подход помогает очистить первоначальное «знание» и усовершенствовать его. То, что сохраняется и заново выстраивается, становится количественно меньше, но зато в качественном отношении оно направлено к глубинной сути и может дотянуться до самой сердцевины. И так мое первоначальное некритическое знание, пройдя через критическое «сито», парадоксальным образом развилось и перешло в критическое незнание – своего рода принятие моего незнания. Это можно соотнести с идеей Поля Рикёра[27] о «первой наивности» и «второй наивности». Критический подход часто разбивает первую наивность вдребезги, но затем ее «осколки» воссоединяются по-новому и могут возрасти во «вторую наивность», своего рода синтез критического сомнения и положительного утверждения.

Нынешнее состояние моей веры по сути является плодом моего общего жизненного опыта и моих богословских исследований и размышлений. Вероятно, это соединение критического богословия с жизнью оказало определяющее влияние на преобразования в моей вере. Именно здесь кроется ключ к ответу на изначальный вопрос, поставленный в этой книге: как ты веришь и во что ты до сих пор веришь, будучи ученым-библеистом? Если формально подсчитать количество положений, в которые я верю теперь, то, по сравнению со временем моей юности, их число бесспорно уменьшилось. Но если оценивать «качественно», с точки зрения интуитивного проникновения в суть и различения фундаментально важного и второстепенного, – тогда я вижу, насколько то, во что я верю теперь, является гораздо более глубоким и емким, осмысленным и прочувствованным.

Библейская интуиция

Да, мои взгляды изменились – но не должно ли это пугать? Не являются ли они тогда полностью относительными? А может, я говорю что-то несогласующееся с вероучением или даже еретическое? Я думаю, нет. Напротив, я считаю, что сказанное мною гораздо менее «еретично», чем амбициозные утверждения о точном знании, которое можно предельно исчерпывающе изложить в текстах и богословских доктринах. Еще Григорий Назианзин (329–389 по Р.Х.)[28] в контексте горячих дискуссий о догматических вероопределениях утверждал, что излишнее увлечение именами и определениями Бога ведет к атеизму…

Вероятно, моя мысль также соответствует библейской интуиции, а именно ветхозаветному запрету делать любые изображения Бога[29]. Действительно, изображение как бы «схватывает» и фиксирует реальность, делает ее застывшей. Каждому из нас знакомо чувство разочарования, с которым когда-то мы смотрели на готовые фотографии своего школьного класса. Эти фотографии обычно делались в формальной обстановке, когда каждый должен был сесть «вот так» и замереть с улыбкой. Получившиеся снимки в большинстве случаев не отражали ни характера, ни индивидуальных особенностей; мы смотрели на то, какими изображение зафиксировало нас, и не узнавали себя. И такое «несоответствие» характерно для каждого изображения, и даже для фотографий, которыми мы довольны. В конце концов, фотографии могут представлять нас особенно красивыми и энергичными, а ведь мы иногда бываем усталыми и утомленными. Другими словами, изображение неизбежно «ограничивает» нас, сводя нашу личность к неким отдельным проявлениям, отставляя «за рамками» многое из того, как мы ощущаем себя и чем являемся в действительности. Фактически осознание этой неизбежной ограниченности лежит в основе библейского запрета на изображения Бога. Ни одно изображение Бога не может представить Его таким, каков Он есть. Мы все равно представили бы Его в рамках известных нам человеческих категорий и непременно сравнили бы Его с людьми – Он был бы мужчиной или женщиной, наверняка был бы большим и сильным, Его взгляд был бы строгим или же, лучше, любящим, мы бы подобрали ему «соответствующий» возраст… Другими словами, нам бы тотчас пришлось определиться со многими «параметрами», без которых мы не можем изобразить ничего конкретного. Но что бы мы ни придумали, даже в самых смелых фантазиях мы всегда останемся внутри нашей реальности – такой, какой она нам известна. Действительно, для нас просто не существует ничего иного.

И с богословскими текстами и положениями веры происходит точно так же. Они обусловлены такими же ограниченными категориями нашего собственного мышления и никоим образом не могут охватить Бога, Который нас сущностно превосходит и является трансцендентным. Однако я ни в коей мере не хочу сделать вывод, что всё, что нам остается, это «молчать о том, о чем невозможно говорить», как сказал Витгенштейн[30]. Мы действительно можем, воодушевляясь благими побуждениями, размышлять и говорить о Нем, составлять тексты и вероопределения для того, чтобы нам приближаться к Нему и прикоснуться к истине о Нем. Однако при этом мы не должны думать, что наши усилия приводят к законченному «пониманию», доподлинному «знанию», каков есть Бог «на самом деле». Поэтому честно признаваемое критическое незнание кажется мне гораздо менее еретическим, чем самоуверенная убежденность в своем праве давать готовые ответы на