Рони, дочь разбойника - Астрид Линдгрен

Маттис, как всегда, разозлился, когда понял, что не только Рони, но и Ловиса против него.

– Что? Какой в этом прок? Какой прок?! – кричал он. – Да тот прок, что Борки не будет больше в нашем замке! Поняли, глупые вы гусыни!

– А разве для этого обязательно пролить кровь и перебить всех? Конечно, иначе вы не уйметесь! Неужели другого способа нет?

Маттис мрачно поглядел на нее. Спорить об этом с Ловисой – еще куда ни шло, но то, что Рони против него, – это уж слишком!…

– Попробуй найди, если ты такая умная. Выдвори этого Борку из замка! Пусть валяется со всей своей паршивой шайкой где-нибудь в лесу, я его и пальцем не трону.

Он мрачно замолчал, задумался и пробормотал:

– В общем, так: если я не убью Борку, то грош мне цена.

Рони и Бирк проводили все дни в лесу. Это было их единственной радостью. Но теперь ни она, ни Бирк не могли радоваться весне так беззаботно, как прежде.

– Даже весну нам испортили. И все из-за этих двух старых упрямых атаманов, у которых нет ни капли ума.

Рони было грустно от того, что ее Маттис превратился в старого упрямого атамана без капли ума. Ее Маттис, самый лучший из всех, ее гордость! Как могло дойти до того, что всеми своими заботами ей не с кем поделиться, кроме Бирка.

– Не будь ты моим братом, – сказала она, – я бы просто не знала, что делать.

Они сидели у озера, а вокруг них бушевала в своем великолепии весна, но они ее почти не замечали.

Рони задумалась.

– Но не будь ты моим братом, меня, наверно, не интересовало бы, убьет Маттис Борку или нет.

Она взглянула на Бирка и рассмеялась.

– Выходит, ты виноват в том, что у меня столько забот.

– Я не хочу, чтобы у тебя были заботы, – сказал Бирк. – Но и у меня те же заботы.

Они долго еще сидели у озера, и на душе у них было тяжело. Но они были вместе, и это утешало. И все же они грустили.

– Как ужасно не знать, кто вечером будет живой, а кто – мертвый.

И Рони вздохнула.

– Но ведь пока еще никого не убили, – сказал Бирк, чтобы ее утешить. – Правда, наверно, только потому, что лес кишмя кишит солдатами. У Маттиса и у Борки просто руки не доходят убивать друг друга. У них есть дело посерьезней – убегать от солдат.

– Ага, – сказала Рони. – Это нам здорово повезло.

Бирк рассмеялся.

– Во, дожили! – воскликнул он. – Мы с тобой радуемся, что солдаты хозяйничают в нашем лесу!

– Как все это ужасно, – повторила Рони. – И так у нас с тобой будет всегда, всю жизнь.

Потом они пошли на луговину, где пасся табун диких коней. Они сразу увидели Хитрюгу и Дикаря. Когда Бирк свистнул, оба коня подняли головы и как-то задумчиво поглядели вдаль, но тут же принялись щипать траву. Они решили не обращать внимания на свист Бирка, это было ясно.

– Твари паршивые, – сказал им Бирк, – хоть на вид вы такие смирные.

Рони захотелось вернуться домой. Из-за двух старых упрямых атаманов они уже не радовались лесу так, как прежде.

В этот день, как и всегда, Рони простилась с Бирком далеко от Волчьей Пасти и от всех дорожек, по которым обычно ездят разбойники. Они знали, каким путем возвращается Маттис, а каким Борка. И все же они всегда боялись ненароком попасться им на глаза.

Первым ушел Бирк, и Рони долго смотрела ему вслед.

– До завтра-а! – крикнула она и тоже побежала.

Но не домой. Она решила сперва навестить новорожденных лисят. Лисята прыгали и играли так забавно, что глядеть бы на них да глядеть. Но Рони не почувствовала никакой радости, и ей пришла в голову печальная мысль: а станет ли вообще когда-нибудь ее жизнь такой, как прежде? Быть может, она уже больше никогда не сможет беззаботно радоваться своему лесу. Она повернула назад и вскоре дошла до Волчьей Пасти, которую охраняли в тот день Жоэн и Малыш Клипп. Оба они сияли, как медные гроши.

– Беги бегом, Рони, – сказал Жоэн. – Дома узнаешь, что случилось.

– Наверно, что-то хорошее, судя по вашему виду?

– Не сомневайся! – воскликнул Малыш Клипп и ухмыльнулся. – Сама увидишь.

И Рони со всех ног кинулась к замку. И в самом деле, сейчас ей не мешало бы повеселиться.

Вскоре она уже стояла перед закрытой дверью большого зала, за которой раздавался громоподобный смех Маттиса, такой веселый, что Рони разом забыла про все свои тревоги. Чему так радуется отец?

И, сгорая от нетерпения, она отворила дверь. Как только Маттис увидел дочь, он кинулся к ней, подбросил в воздух, стиснул в объятиях, а потом закружился с ней по залу. Казалось, Маттис не помнит себя от радости.

– Рони, детка моя! – счастливо завопил он. – Ты права! Зачем проливать кровь! Теперь Борка в два счета уберется из моего замка!

– Почему? – спросила Рони.

Маттис пальцем указал в угол.

– Ты только взгляни, кого я поймал вот этими руками!

Все двенадцать разбойников, ликуя, носились по залу, подпрыгивали и пританцовывали. Поэтому Рони сперва не увидела того, что ей показывал отец.

– Поняла, детка моя? Вот теперь я скажу Борке: «Ну, как, останешься в замке или уберешься по-хорошему? Хочешь получить своего щенка или, может быть, ты в нем не нуждаешься?»

И тут Рони увидела Бирка. Он лежал в дальнем углу зала, руки и ноги его были связаны, лоб окровавлен, глаза полны отчаяния, а вокруг скакали разбойники Маттиса и кричали, глумились над ним:

– Эй ты, сын Борки, беги домой, тебя папа ждет!…

Рони вскрикнула, и слезы, слезы бешенства брызнули у нее из глаз.

– Не смей!… Не смей этого делать! – заорала она не своим голосом и принялась колотить Маттиса кулаками. – Не смей этого делать, зверюга!…

Маттис оттолкнул от себя Рони. Он уже не смеялся. Он побледнел от гнева.

– Что это значит, дочь моя?… Чего я не должен делать? – грозно спросил он.

– Подожди, сейчас я тебе скажу! Разбойничай сколько влезет. Кради деньги, кради вещи, сколько захочешь, но не смей красть людей, не то… не то я тебе не дочь, понял?

– Людей?… – спросил Маттис, и голос его нельзя было узнать. – Я поймал эту тварь, этого дохлого щенка, и теперь я смогу очистить от всей борковской мрази замок моих предков. А будешь ты моей дочерью или нет, это уж как тебе угодно.

– Я плюю на тебя! Тьфу!… – закричала Рони в исступлении.

Лысый Пер подошел и стал между ними, потому что он испугался. Никогда еще он не видел у Маттиса такого окаменелого, ужасного лица, и страх одолел его.

– Как ты разговариваешь с отцом? – воскликнул он и схватил Рони за руку.

Но она вырвалась.

– Я плюю на тебя, – упрямо выкрикивала она. – Тьфу, тьфу!

Казалось, Маттис и не слышит ее, она словно перестала для него существовать.

– Фьосок, ступай на стену, к провалу, и скажи, чтобы передали Борке, что я жду его там завтра, как только взойдет солнце, – приказал Маттис тем же страшным голосом. – Будет лучше, если он придет, так и скажи.

Ловиса слушала все это молча. Она нахмурила брови, но не сказала ни слова. Потом она подошла к Бирку, увидела у него на лбу кровь и взяла глиняный кувшин с целебным отваром, которым промывают раны.

– Не смей прикасаться к этому гаденышу! – рявкнул Маттис.

– Гаденыш он там или не гаденыш, но рану надо промыть, – сказала она и приступила к делу.

Тогда Маттис схватил ее поперек туловища и швырнул через весь зал так, что она непременно врезалась бы в столб, который поддерживал балдахин над кроватью, не подхвати ее вовремя подоспевший Кнотас.

Но такого обращения с собой Ловиса никому не прощала. И так как до Маттиса в этот миг ей было не дотянуться, она влепила Кнотасу такую затрещину, что гул пошел по всему залу. Вот так она отблагодарила его за то, что он не дал ей врезаться в столб.

– Вон отсюда, все до единого! – крикнула она. – Чтобы духу вашего тут не было. Проваливайте ко всем чертям. От вас одно только зло… Слышишь, Маттис, и ты убирайся прочь, немедленно!

Маттис бросил на нее мрачный взгляд, от которого у кого хочешь душа уйдет в пятки. Да только не у Ловисы. Она стояла, скрестив на груди руки, и невозмутимо глядела, как Маттис выходит из зала, а за ним гуськом плетутся все двенадцать его разбойников. Но на плече Маттис нес связанного Бирка, и грива его медных волос раскачивалась в такт шагов атамана.

– Я плюю на тебя, Маттис! – еще раз крикнула Рони, прежде чем разбойники захлопнули за собой дверь зала.

В этот вечер Маттис не лег спать рядом с Ловисой в их постели, и Ловиса не знала, где он ночует.

– Ну и пусть, – сказала она. – Зато я смогу теперь лежать как захочу, хоть поперек кровати.

Но она всю ночь глаз не сомкнула, потому что слышала, как в отчаянии рыдает ее дитя. Но Рони не подпускала ее к себе и не хотела, чтобы ее утешали. Это горе Рони должна была пережить сама. Она очень долго не могла заснуть и так люто ненавидела сейчас своего отца, что у нее и вправду сжималось сердце. Ненавидеть того, кого ты любил с тех пор, как ты себя помнишь, очень тяжело, поэтому для Рони это была самая страшная ночь в ее жизни.