Сосунок - Александр Круглов

О круговой стрельбе, обороне не может быть даже и речи: вокруг непролазная колючая густая стена. Стрелять пушка сможет только вперед, только в ту сторону, через которую, наверное, ее и затащили станинами, задом сюда, когда немцы уже были отброшены — со стороны все ближе и ближе надвигавшегося боя. С тыла было б нельзя ее затащить. Там сплошные кусты. И только здесь, перед орудием, есть широкий, как и оно само, и неплотный — в один-два ряда примятых кустов — просвет для стрельбы. Видно, когда затаски вали пушку сюда, на прогалинку, она и попримяла эти кусты. Они потом чутьчуть поднялись — ободранные и истерзанные, но упрямо живые и стойкие. И это было что надо. Замечательно было. Прекрасно! Лучшей, надежней маскировки с фронтальной, так сказать, с огневой стороны нельзя и желать. Имея ее, даже при полном отсутствии "профиля" (положенного по боевому уставу почти полуметрового земляного углубления под орудием) можно надеяться, что немец спереди, откуда в основном и станет искать, высматривать пушку во время стрельбы, вряд ли сразу ее обнаружит. Наверняка в первую же минуту, после первых же выстрелов из пушки не обнаружит ее. Нашу, родную "сорокапятку", с ее высоченным, суженным кверху гребнем щита, чуть ли не на метр возвышающимся над стволом, ее, скорее всего, обнаружил бы сразу. Ее трудно укрыть. А эту, не нашу, чужую, трофейную, кусты прикрывали надежно, уверенно — даже без профиля, без бруствера, без оборудованной по всем правилам огневой. Чудо какая удобная: собранная, приземистая, такая вся ладная. Колеса меньше, чем у нашей, щит над стволом не выше ладони — ровненьким, аккуратненьким гребнем и какой-то двойной, как бы в два слоя, с воздушной прослойкой: никакие осколки и пули его, видать, ни за что не прошьют. И при всем при том орудие это было явно мощнее "сорокапятки": ствол — и так видно, на глаз — намного длиннее и толще. Потому-то, наверное, и тормоз надульный на нем, а не только масляный — противооткатник, чтобы дополнительную отдачу гасить.

Даже неискушенные Ваня и Яшка, а уж подготовленный Голоколосский — технарь — все это подметили сразу. Всеми своими до предела измученными и обо стренными слухом и зрением, умом и душой, вконец вымотанные и изодранные, по тихой траншее своей не переставшие еще тосковать, напряженно ожидавшие первой, и, возможно, и последней своей схватки с фашистскими танками, а все, все самое главное, важное сразу подметили.

"А мы… Почему мы такую пушку не создали? — успел подумать инженер. — Наша должна быть мощнее, точнее, удобнее. Наша! Лучшая в мире должна быть. Не вражья, а наша!" И уже уставился острыми, цепкими, золотисто-зелеными своими глазами в орудийный замок: какой он, на наш чем похож, чем отличается. На ту часть, орудия устремил изучающий взгляд, которой придется ему управлять, у которой ему через минуту стоять против натиска вражеских танков. Но не успел ее как следует рассмотреть, изучить, отметил только, что рукоятка запора не сбоку, не справа, как у нашей, у "сорокапятки", а сверху замка и, значит, клин должен не вниз опускаться, а в сторону, направо, скорее всего, от наводчика в его сторону, к замковому. Успел только это отметить… Секунды прошли… Только секунды… А уже сквозь общий, царивший повсюду грохот и шум явно стал прорезаться и стремительно нарастать оглушающий рокот моторов. Он словно вонзался, ввинчи вался и в воздух, и в тело, и в мозг, казалось, со свистом, со звоном и воем. Все разом невольно повернулись головами туда. Три огромные странные уродливые птицы, горбатые, клювастые, словно с мохнатыми когтистыми лапками под животом, одна за другой стремительно, с воем падали вниз, казалось, прямо на их колючую заросль, на трофейную пушку, на них самих. Из ap~u` каждой густо посыпал черных горох.

— Ложись! — взвизгнул, однако, сам пока не ложась, не отрывая взгляда от них, командир. — "Юнкерсы"! Падай!

Вжимаясь в землю, непроизвольно, бессмысленно прикрывая затылок ладонями, Ваня покосился глазами в сторону моторного рева, наверх.

Самолеты чуть дальше, в сторонке, выходили уже из пике. По бокам, на фюзеляже и крыльях — кресты. В переднем Ваня даже заметил пилота — за стеклянным горбом, в шлеме, с вскинутой на уровень уха рукой. И там, где мгновение назад они падали вниз, черными столбами-смерчами стала вздыматься с громом земля.

И пока, позабыв обо всем, солдаты сперва валились свопами на землю, вжимались в нее, прятали за орудийными колесами, замком и щитом спины и головы и потом приходили постепенно в себя и снова со страхом, с надеждой и верой задирали кверху перепачканные грунтом носы, самолеты, набрав опять высоту, снова устремились клювастыми рылами вниз, к истерзанной бедной земле, и без того уже многократно опаленной и перепаханной.

Бомбы, слава богу, и на этот раз не дотянули до рощицы. Но все же теперь ближе попадали. Осколки над головами взрезали воздух, градом посыпались камни, комья земли. Ударили Ваню и в ногу, и в зад, торчавший кверху из-за станины. Неопасно, но больно. Ваня, сжав зубы, поморщился, затер ушибы рукой. Попало б в затылок, в висок — только бы болью одной не отделался. И, плотней прижимаясь к камням, еще пуще съежился Ваня за колесом, замком и щитом, подтянул коленки к самому подбородку, собрался в комок.

Прижался к другому, правому колесу и Голоколосский.

А Пацан повалился на землю спиной под стволом, под противооткатным тормозным механизмом. Не всего прикрывает, неширокий противооткатник, всего в одну-две ладони, не больше, и такой же толщины. Но все же… И распялив в удивлении, в любопытстве глаза, смотрел на то, как работают в небе чужие стервятники. Тоже страшась, конечно, ежась и прижимаясь к камням, как и все, но все же смотрел. А кавказцы укрылись в кустах, за грудами свежей земли, в неглубоких и тесных ячейках. Успели отрыть для себя. Впрочем, они, видать, не первый день уже здесь, в этом укрытии. Не из охраны штабной, а из тех, кто постоянно, пока не ранят или убьют, на передке. Эти хорошо, видать, знают, не раз уж, должно, на шкуре испытали своей, что единственное их спасение — это зарыться в "могилку", в ячейку свою с головой.

Один командир не ложился, не жался всем телом к земле. Он только присел на станину, возле замка, за щитом, прижался грудью к нему и, вытягивая чутьчуть над ним голову, продолжал наблюдать — и за "юнкерсами", и за тем, что видел перед пушкой в просвете и что улавливал давно уже оглушенным и все же жадно хватавшим каждый звук слухом. Но и он сполз на землю, когда рядом, справа, смачно и развалисто крякнуло.

— Мина! — признал тотчас, сразу вспомнил вчерашнюю "вилку" Пацан. — Разбегайся, покуда не поздно, братва, кто куда!

— Я тебе разбегусь, — процедил со сдержанной яростью командир. Откуда было знать ему Пацана, что было с ним, со всеми ними вчера, и принял всерьез его шутку. — Так разбегусь! — вскинул, потряс кулаком, уставился с гневом на неугомонного шебутного мальчишку. Снова стал вслушиваться в надвигавшийся спереди шум.

А расчет — и Ваня, и Пацан, и инженер — напряженно ждал второго разрыва. Неужели, екнуло в каждом опять, снова попались… "Вилка" опять. Еще пуще сжались в своих ненадежных укрытиях. Лица бледность окрасила, пот холодный прошиб. Вот-вот опять по ним долбанет, как вчера, — одно мокрое место останется.

Но тут следом шмякнулось сразу несколько мин. Но вразброд, неприцельно. И пошло возле рощицы молотить — по сторонам, и сзади, и спереди. Примерно там же, где минуту назад падали бомбы. Что-то, значит, немцы там, видать, обнаружили. Затем начали рваться уже и снаряды — резко, упруго, с коротким кованым звоном.

Не по ним, выходит, не прицельно по орудию бьют. Это ясно теперь. Да и j`j бы могли так быстро его обнаружить? Ведь никто ни разу из него еще не палил. Фрицы били явно по площади. И это тоже, конечно, опасно. Но все-таки лучше, чем прицельно, чем "вилка". От нее никуда не уйдешь. Уж коли попался в нее — считай, что пропал. А так попадет еще или нет — надвое бабка сказала. И оттого у всех даже вроде бы чуток отлегло от души.

Хотя, собственно, чему было радоваться? Фрицы, похоже, уже одолели наш первый, внешний рубеж. Потому-то и перенесли весь огонь сюда, на промежуточ ный, перед вторым. Вот-вот и танки, должно быть, появятся. А там и пехота за ними. И хочешь не хочешь, можешь ты или нет, есть ли чем, нет, хоть голыми руками, а должен, обязан их встретить. А тем более пушечкой, пусть и однойединственной, даже пускай в трофейной, не нашей… Даже если целой лавиной попрут на тебя фашистские "тэшки", погибни, а хоть один уничтожь. Даже и ни одного, но стреляй по ним, по гадам ползучим, стреляй и стреляй, покуда они не уничтожат тебя — стреляй все равно.

— Приготовиться! — распорядился штабной — почему-то уже не в полный голос, а негромко, словно боясь, что и немцы уже могут услышать его. — Все по местам!

Что значит не из артиллерии, не командовал никогда, видно, пушкой, орудийным расчетом. Общевойсковой, скорее всего, из пехоты: не по уставу командует, не так точно и четко, как давеча отдавал команды "курсант". И это почему-то и вовсе лишило Ваню всякой уверенности, пронзило душу тоской. И он с отчаянием устремил повлажневший, лихорадочно блуждавший взгляд туда же, в просвет, за кусты, куда напряженно, с тревогой смотрел и штабной. Там явно уже что-то двигалось, скрытое тучами дыма и пыли, поднятой в разрывами, и тем, что уже надвигалось сюда. Сердце сжалось у Вани, почувствовал, как задрожали руки и ноги, прохватило вдруг стылой влажностью плечи, шею и лоб, зазнобило всего.