Сосунок - Александр Круглов

Круглов Александр

Сосунок

Незабвенной Люсеньке -

жене и матери, человеку и гражданину -

посвящаю эту книгу.

До конца августа сорок второго по всему Кавказскому фронту шли непрерывные упорные бои. Фашисты рвались к нефти, к богатствам Советского Закавказья, Ближнего и Среднего Востока, на соединение с армией союзнической Турции.

В эту грандиозную операцию под кодовым названием "Эдельвейс" гитлеровцы бросили танков в девять раз больше, чем здесь было у нас, самолетов — в восемь, артиллерии — в два. И даже в солдатах был у них полуторный перевес.

И дрогнули наши у небольшого горного городка Малгобек. И побежали — нервишки у кого послабей. Те в основном, которых лишь накануне второпях призвали в армию и сразу, не успев научить воевать, направили в маршевый полк; трехлинейку, подсумок с патронами в зубы — и в бой.

На беду свою драпали вниз по овражку. Нарвались как раз на капэ.

Оттуда — штабные.

— Стой! — во всю глотку. — Назад!

Какое там… Бегут — кто в одиночку, кто по двое, по трое, целыми группками. Что им штабные? Эти лишь пистолетами машут, кричат — пусть не поместному, непонятно тоже, но все же привычно, по-русски. А немцы — как лают: отрывисто, жутко, хуже собак. В полный рост в атаку идут, поливая из автоматов свинцом прямо от бедер, кромсают в ошметья снарядами, танками давят. Страшнее фашистов сейчас зверя нет.

И тогда из командного пункта (в три наката блиндаж, сверху слой сухого летнего дерна) выскочил сам комполка.

— Назад! — взревел. — Убью! Ни шагу назад!

Все одно… Бегут ошалевшие, все позабыв, не чуя ног под собой.

И — две шпалы в петлицах, высоченный, плотный и грузный, словно бетонная балка в плечах, — подняв над головой "тэтэ", давай остервенело стрелять. Широкое, блином лицо его налилось, храп изо рта, трехэтажный яростный мат.

Видя, как решительно действует батя, и штабные последовали за ним. Особенно старался невысоконький, полненький, в новенькой шерстяной гимнастерке и очках на темных суетливых глазах.

— В окопы! Назад! — повторяя за комполка, рвал он истошно свою охрипшую командирскую глотку. — Ни шагу назад! — так же размахался вовсю пистолетом.

Стреляли и здесь.

Беглые дрогнули, заметались растерянно. И повернули обратно. А кто, вконец одурев, залег прямо здесь, у капэ, на избитой и тут снарядами, минами, пулями голой иссохшей земле. Иные даже успели свалиться в траншеи охраны штаба полка. И, как палки, выставили в беспамятстве в сторону наседавших немцев дрожавшие в руках винтовки. Хоть немного, а все-таки дальше от переднего края. Там — сплошная стальная метель, валят стеной на тебя фашисты проклятые. Там кровь, страдания, смерть.

Ваня Изюмов пораженно смотрел на то, как возвращали в траншеи бегущих. Вспомнил расстрел дезертира на марше. Как и тогда, снова леденящий ужас пронял, пот холодный — от макушки до пяток, стал белым как мел, опять неудержимо мелко затрясся. Невольно вжался всем телом в земляную отвесную стену окопа, ухватился за нишку, что сам своей солдатской алюминиевой ложкой выскреб под пару лимонок и обоймы с патронами. Замер. Затих. Онемел.

"Господи! Что же это такое? — так и билось, и билось в потрясенном юном мозгу. — Как же так можно? Чтобы свои стреляли своих! Да нет же, нет! Да не может этого быть!"

Но это было… Было! Совершалось перед его распахнувшимися, g`qrejkemebxhlh в изумлении глазами. Да вот, вот они, что бежали, а теперь лежат неподвижно безобразно бугрятся перед окопами в пожухлой траве. Только одно, казалось, так и гвоздило каленым железом, так, ослепляя, и направляло действия тех, кто не давал разрастись возникшей было панике. Одно: день или ночь, тьма или свет, смерть или жизнь — народа всего, государства, страны, в отдельности каждого. Каждого! От велика до мала: женщин, детей, стариков! Она, эта жизнь, и карала сейчас беспощадно слабодушных, защищала себя всеми возможными и невозможными средствами. И взывала… Ко всем взывала: постойте за меня! Ради нее и творилось все это вокруг, ради нее всех сюда и согнало. Всех, всех, кто только мог держать в руках боевое оружие. Если не ковал для фронта его или где-нибудь уже не сражался. И новобранцев, и этих штабных с командиром полка, и Ваню сюда — Ваню Изюмова, еще мальчишку совсем, жалкого, прямо из-под крылышка мамы, из-за папиной широкой спины, со школьной скамьи, и — в кровь, в пекло и тлен.

Одолевая смятение, Ваня вскинул глаза.

Вон еще кто-то с переднего края бежит — сломя голову возбужденно руками размахивает. И тоже как раз на капэ — длинноногий, худой, в истоптанных хромовых командирских сапожках.

— Танки! — крикнул хрипло и сорванно, взмахнув, показал костлявой рукой туда, откуда бежал.

— Назад! — рванулся наперерез и ему командир, снова задрал вверх пистолет. — Убью! — И замер, язык прикусил. Приспустил пистолет. Да это же свой, один из штабных, помощник его — ответственный за охрану знамени в штаба полка, без фуражки (зажата в руке), нараспашку воротник гимнастерки, лицо словно мел.

— Танки! — приближаясь, опять крикнул тот — три кубаря на петлицах, через плечо автомат. — Я пушку, пушку там!.. — споткнулся, руками взмахнул, едва не упал. — Трофейную! Тут недалеко! Штаб прикрывать!

Комполка не понял. Остановился. Думал, доложит подробнее. А тот… Не признал как будто его. Устояв на ногах, дальше пустился.

— Стой! — потребовал командир. А длинный, тощий будто и вовсе не слышал. Только добавил, поравнявшись:

— Пушку, пушку достал! — Возбужденно, торжествующе крикнул:- Трофейную! У соседей достал! Расчет нужен! Нужен наводчик! — И мимо, мимо, бегом, словно и не было здесь старше него, не обязан отдавать ему честь, все точно и четко докладывать.

Комполка хоть и крут, решителен был, но и трезв, и умен. "Знать, так нужно, — подумал, — неотложное что-то гонит его. — И не стал его больше удерживать. Проводил только бегущего тяжелым, словно в спину толкающим взглядом. Огляделся вокруг. Нет, никто уже не бежал. Вздохнул облегченно. И принялся заталкивать "тэтэ" в кобуру. Подумал:- Дай… Только дай хоть одному малодушному с поля боя бежать. Хоть одному… Только дай! Так они… — И, представив себе, что тогда может случиться, тогда и его могут к стене, по тряс, как кувалдой, массивным увесистым кулаком. С отвращением сплюнул. — Руки, душу пришлось из-за вас, мерзавцы, марать. Из-за вас!" Брезгливо затер сперва только правой, а потом и обеими ладонями о новое диагоналиевое сукно галифе. Секунду, другую еще постоял, постоял, оглядываясь и прислушиваясь к грохоту нараставшего боя…

Не первый раз уже пытались фашисты на этом участке рубеж наш прорвать — на стыке двух сформированных наскоро, кое-как оснащенных пехотных частей. И вот сегодня прорвали. Правда, пока только первую линию. Но вот-вот докатятся до второй. Беспокойство, тревога еще пуще прожгли командира полка. И он широко, размашисто зашагал назад, к блиндажу, к своему командирскому пункту.

Оттуда позвали как раз:

— Телефон! Товарищ командир! — прихрамывая легонько, — выскочил из окопа связист — коротышка совсем, в грязной, накинутой прямо на плечи шинели. — Четвертый, Леонтьев звонит!

— Чего ему? — пробасил, заторопившись на зов, командир.

— Танки в батальоне уже! И самолеты опять! Людей почти нет!

К блиндажу подскочил и этот уже — полненький, невысокий, в очках. И merepoekhbn, по-прежнему суетясь, стал причитать:

— Пора, пора матросов… Матросов, матросов надо вводить! А то прорвутся сюда!

— Не паниковать! Рано матросов! — тяжело, по-бычьи содрогаясь на бегу всем своим крупным, налитым упорством и мощью недюжинным телом, чуть не подмял его под себя комполка. — Тыловиков сперва мне. Тыловиков! Ездовых, поваров, всех снабженцев, старшин! Всех, всех под ружье! — резко отрубил он увесистым кулаком. — А матросов… Смотри мне! Без моего приказа матросов не трогать! Их в последнюю очередь мне!

В самый последний момент! — И по каменистым сыпучим ступеням вниз скатился, в блиндаж.

А в очках, в новенькой, несмотря на жару, застегнутой на все пуговицы гимнастерке, уже суматошно, просительно призывал:

— Связной! Морошкин, Морошкин! Да где ты там?.. Связного ко мне!

И, не дожидаясь, пока тот появится, ринулся сам к аппарату — тут же, над ступеньками, в нишке окопной стоял. Завертел рукоятку, трубку сорвал с рычагов. Стал в нее что-то орать.

Тем временем тот, с автоматом и с "кубарями", что сверху бежал, с ходу выскочил на бруствер траншеи взвода охраны и рысцой, подпрыгивая, затопал по рыхлой, еще не слежавшейся известково-белой земле, проваливаясь в ней своими легкими, истоптанными вконец сапогами, осыпая в траншею, на дно, на головы и спины солдат комья земли и камней. И продолжал на бегу истошно орать: