Автопортрет на фоне русского пианино - Вольф Вондрачек

составной части профессии. Может, ему тоже лучше все бросить и продолжить таскать ящики и мыть стаканы? В итоге возглас его прозвучал соответствующе – слабо, уныло.

Другой, полагая, что процедура затянется, прихватил с собой сэндвич. И, впившись в него зубами, больше от нервозности, чем из расчета, прокричал нужные слова с набитым ртом. Во как, сказал он газетчику, а я уже думал, опять все запорол.

Стелла! Эй, Стелла!

Суворин разозлится, если я ему это расскажу. Его полторы минуты тем самым явно биты.

X

Куда же ему теперь деваться?

В 2012 году Суворин остался один. Дети – дочь и сын – выросли и жили отдельно. Ему трудно сказать, насколько они близки. Кажется, на расстоянии, или мысленно, все они получают друг от друга больше, чем во время их наездов. То, что они есть, ничего не меняет. Ничто не может его утешить после смерти любимой жены, долгих два года. На него давят дни, каждый час, когда все валится из рук. Собственная жизнь ему теперь не принадлежит. Жизнь других неинтересна. Он пытается сбросить груз, хочет защититься, не приковывая себя к людям, которые желают только хорошего.

Хочет превратиться в того, кому не надо жить. Думает об этом. Безрезультатно.

Впадает в депрессию. За что бы ни брался, не доводит до конца. Не в состоянии контролировать свои действия. Хочет сохранить союз, каких не бывает, – с мертвой. Насколько мертвые мертвы? Ее оставшиеся в квартире вещи перестали дышать.

На что может рассчитывать человек, чья жизнь рухнула, на какую особенность, какое качество своего характера? Что пока не способно отнять у него даже собственную смерть? Смертельно раненный, решив молча вынести все до конца, он сидит в темноте за задернутыми занавесками и ставит на некрасивое, неблагозвучное, но весомое слово – последовательность! В буйные московские годы они с друзьями думали вести героическую борьбу под лозунгом: мыслить радикально, действовать последовательно при любых обстоятельствах, как борются, опасаясь небесной кары. Они едва ли простили бы себе нравственную неопрятность, да и их жены тоже.

В Карловых Варах, вспомнил он, они с женой искали каменного Бетховена и нашли – в небольшом парке. Долго перед ним стояли. Все существо Бетховена гнало его вперед, и, казалось, ничто не могло остановить – ни ошибка, ни погода, ни Гёте, с кем он вроде здесь встречался. В развевающемся пальто Бетховен упорно шел навстречу штормам, поразительно. Да, уж лучше, как он, чем жить в Нью-Йорке, сказала жена.

Суворин бьет кулаками по роялю, потом по клавишам, напоминая человека, который, не владея собой, начинает ссору, если не драку, с самим собой. Жесткая, безумная, рваная музыка кажется ему знакомой, хотя сымпровизирована. Она бьется о стены мира. Музыка может взорваться, только если еще не написана.

Ему не шибко нравится то, что получается из подобной разрядки, но в нем заполняется пустота, а комнаты обволакивает нечто необходимое. И пока хватит.

Умножается ли любовь смертью? Оперы это утверждают. Мечтатели тоже. Они давно освоились и запросто обнимают смерть и ее темных ангелов. До тех пор, пока позволяет здоровье, она остается теорией. Последний стон не выкашливают, он замирает.

Такие игры теней а-ля Романтизм ему не по вкусу. Он не мог заставить себя романтично играть даже романтическую фортепианную музыку. И не испытывал ни малейшего желания в этом разбираться. Написанное на бумаге в стихотворении – прекрасный подарок, признаваемое им колдовство. Но когда вопрос стоит о том, что связывает людей, важна надежность. Суворин трезво смотрел на вещи.

Все в прошлом. Проект совместного старения не осуществился.

И едва с практическими делами – с приобретением могилы, хождением по инстанциям, посольствам и консульствам, подачей заявления там, ожиданием тут – было покончено, едва после долгожданного получения всех бумаг, заверенных подписями и печатями, на полном законном основании прошли похороны, Суворин, не перекрестившись, вошел в церковь, русскую православную церковь, где раньше почти не бывал.

От слабости он совсем стих.

По боковому нефу к нему приблизился священник, настоящий, хоть в руках он нес ящик с инструментом. Он был явно занят полезной работой, каким-то образом связанной с мироустройством.

Они посмотрели друг на друга.

Я маленький человек, нуждающийся в помощи, сказал Суворин. Он правда так сказал. Так сказалось. Вежливая краткость ему понравилась. Да, маленький человек! Найденный тут брат, новый друг.

После переезда в Вену, чтобы улучшить свой немецкий и намереваясь достичь этого с помощью написанных на немецком языке романов, он ходил по букинистическим лавкам, искал подходящее для его целей чтение и однажды выбрал книгу под названием «Маленький человек, что же дальше?», роман автора по имени Ганс Фаллада, который не задорого и купил. Суворин произнес фразу будто под протокольную запись.

Он не дрожал, не плакал. Лишь заметил, как руки, обе, утратили чувствительность. Возникло ощущение, будто они не смогут больше двигаться, как раньше.

Никто не вправе слишком приближаться к человеческому страданию, сказал священник, и именно об этом думал Суворин. Состраданием, советами, как сейчас себе помочь, он наелся по горло. Приглашения в загородные дома отклонял. Он искал выхода, а не общества. Что ему там делать? Что может его исцелить? Ковырять в носу, пока остальные за него молятся? Нарвать для супруги хозяина букет луговых цветов, чтобы не показаться тем, кем она его считает, – неотесанным, вечно невыспавшимся пессимистом? Лучше уж перекопать лопатой землю, всю Землю – от одного конца до другого!

Куда же ему теперь деваться?

Священник видел в нем незнакомца, тоже русского, представителя другого племени, во множестве составлявших огромную империю, пока Россия была таковой.

Они говорили друг с другом на родном языке.

Маленький человек не напоминал сейчас музыканта, который еще недавно, опуская руки на колени, заполнял европейские концертные залы – Вигмор-холл в Лондоне, парижский Плейель, да только ли их. У него испортились зубы. Походка стала неуклюжей. Но он хотел жить, иначе не появился бы здесь.

Думал ли маленький человек о самоубийстве? На эту тему интервью не раздают. Но однажды, за годы до трагической смерти жены, он сказал такие слова: самоубийство? Нет. Оно стало бы убийством меня родившей.

Однако в тот момент он думал о чем-то совсем другом, о такой полезной штуке, как ящик с инструментом. Ведь, наверное, в церкви можно найти работу и для мирян. Он придумал это по пути сюда. Каждый день приходить в четко фиксированное время. Делать то, что велено. Никаких амбиций. Ни по какому поводу себя не жалеть. Вставать, мыться, одеваться. Идти пешком. Запирать за