Тайна Староконюшенного переулка - Лев Рубинштейн

— Макаров, Илья Сергеевич, студент, — робко отвечал Топотун.

— Студент? Гм… Очень рад. Вы желаете что-либо выразить о представлениях Малого театра?

— Нет, Михаил Семёнович, — сказал Макаров, — я хотел бы получить портфель…

Лицо Щепкина стало серьёзным.

— Ах, так это вы хозяин портфеля? Наконец-то! Лушенька, извини. Прошу пожаловать за мной.

Макаров прошёл за Щепкиным в его большой, темноватый кабинет, где на письменном столе в полусвете мерцал мраморный бюст Гоголя.

— Прошу садиться.

Щепкин достал из кармана халата связку ключей, отпер ящик комода и вытащил оттуда портфель.

— Я обещал мальчику не заглядывать в портфель и не открывать его, хотя он не заперт. Убедитесь, пожалуйста, в том, что содержание в порядке.

— Михаил Семёнович…

— Да нет, вы убедитесь, убедитесь, — нетерпеливо сказал Щепкин, — это надобно для порядка дела. Посмотрели?

— Все в порядке, Михаил Семёнович. Трудно сказать, как благодарен я вам… да не один я…

— Э, нет, благодарить не требуется. Я, может быть, и не взял бы портфель на сохранение, но имя изгнанного Герцена для меня свято…

— Как и для меня, Михаил Семёнович, — подтвердил студент.

— А об остальном я и слышать не хочу! Пойдёмте в зал.

В зале они увидели неожиданную картину. Луша Познякова хохотала, сидя в кресле, а Топотун с самым серьёзным видом считал на ладони воображаемые монеты и говорил:

— «Полтина серебром — это нынче Лазарь дал. Да намедни, как с колокольни упал, Аграфена Кондратьевна гривенник дали, да четвертак в орлянку выиграл…»

— Михайло Семёныч, он Тишку играет! — смеялась тётя Луша.

— Курьёзно, — сказал Щепкин, — ну, не журись, продолжай!

— …«Да третёвось хозяин забыл на прилавке целковый. Эвось, что денег-то!»

Топотун испуганно оглянулся, спрятал деньги в карман и стал мести пол воображаемой щёткой.

— Гм, недурно… А ну, сделай ещё раз со слов «полтина серебром»!

Топотун повторил всю сцену.

— А знаете, друзья, ведь это хорошо, — вдруг удивлённо сказал Щепкин.

С этой минуты вся жизнь Мишки Топотуна пошла по новому руслу. Мы ещё с ним встретимся, но с тётей Лушей, студентом Макаровым и хозяином дома нам надо попрощаться навсегда.

Илья Макаров стал революционером и умер за границей, в изгнании, не дожив до сорока лет.

Гликерия Познякова, впоследствии Федотова, была знаменитой русской актрисой, жила долго и скончалась в звании народной артистки РСФСР в 1925 году.

Михаилу Семёновичу Щепкину оставалось жить немного. Он уже в то время чувствовал приближение конца. 11 августа 1863 года он умер в Ялте, в гостинице. Тело его привезли в Москву. Вы можете увидеть памятник ему, «артисту и человеку», на Пятницком кладбище.

Герценовский «Колокол» отозвался на его смерть гулким ударом: «Он создал правду на русской сцене».

А о наших двух Михаилах мы скажем дальше.

Звенит колокольчик на втором этаже гимназии.

В классах заканчивают «молитву после учения»: «Благослови наших начальников, родителей и учителей и всех, ведущих нас к познанию блага, и подай нам силу и крепость к продолжению учения сего…»

Затем происходит что-то вроде взрыва. В коридорах полы дрожат, лестница почти обваливается. Идёт первый класс.

Десятилетние молодцы несутся сверху по чугунной, кованой лестнице, размахивая ранцами. Все они в хорошем настроении, потому что уроки кончились, и на дворе ясная погода, и можно будет покататься на санках с горы, и забыть о «продолжении учения сего».

Волна докатилась до гардероба и бросилась снимать серые шинели с вешалок. Сторожа сердито покрикивают на самых буйных.

Мишель был не в первой волне. Он спускался по лестнице шагом, вместе со степенными классными «старостами», которые и книжечки почитывали, и рассуждали о всяких предметах почти как взрослые.

Внизу он увидел дедушку, который сидел на скамейке, опираясь на палку. Мишель сунул ему ранец и побежал одеваться.

Первый класс валом валил на улицу. Большая дверь гимназии хлопала, как пушка.

— Карабанов! — кричали Мишелю «старосты», пробегая мимо дедушки. — Приходи в воскресенье, стихи будем читать!

— Какие?

— Новые.

Когда Мишель с дедушкой вышли на улицу, казалось, что вся она затоплена серыми шинелями и фуражками. Фигуры с ранцами бежали вверх по Пречистенке, звонко крича. Дедушка остановился, улыбнулся, притянул к себе внука и сказал:

— А ведь мы с Трофимом не проиграли последнего сражения!

— Вы про что, дедушка? — с удивлением спросил Мишель.

— Я про ваше будущее, дорогие ребятишки. Ещё много будет у вас светлых дней, и вы увидите то, до чего нам не довелось дожить.

— Про что вы, дедушка?

— А вот догадайся-ка сам, умник, про что я говорю!

Двадцать пять лет спустя

Поезд подполз к узловой станции, отдуваясь, шипя и лязгая, как диковинный змей из сказки. Бока вагонов были в инее; первый класс — синие вагоны, второй — жёлтые, третий — зелёные.

Смазчики побежали вдоль поезда. Где-то вдали заголосил встречный состав. Крестьянские лошади на переезде захрапели и прянули в сторону.

Вдали, среди путаницы рельсов и стрелок, суетился маленький паровозик — «овечка». Он деловито растаскивал красные товарные вагоны по разным путям. То и дело он свистел и гудел, ему махали фонарями. Возле огромного закопчённого здания паровозного депо торопливо шагали по чёрной, угольной земле мальчишки-ученики с вёдрами, тряпками и маслёнками. Они зябко кутались в засаленные курточки. Отовсюду несло дымом и паром.

Из жёлтого вагона вышли два человека. Один был в чёрном плаще и шляпе, коренастый, с седеющей бородкой; другой был выше и моложе, в пальто, застёгнутом на все пуговицы.

— Да не так уж много, не больше часа простоит, — сказал человек с бородкой, — пообедать вряд ли удастся, а какие-нибудь горячие пироги в буфете найдём.

В буфете народу было много. За столиками ели и пили проезжие купцы. Около самого окна сидела шумливая группа пассажиров: мужчины в длинных шубах, женщины в меховых капорах.

Один из них, увидев двух приезжих, хлопнул себя по шапке и поднялся им навстречу.

— Здравствуйте, вашбродь, — проговорил он, наморщив свой курносый нос, — уж не вы ли будете Мишель Карабанов?

— Боже мой! — сказал Мишель (это и в самом деле был он). — Неужто Мишка Топотун? Какими судьбами? Как ты сюда попал?

— Вот едем с актёрами Малого театра на гастроли. Нашему брату, актёру, ведь на месте не сидится.

Оба Михаила расцеловались.

— А вы-то куда, вашбродь?

— Да брось ты, какой я «вашбродь»! Называй меня Мишелем, я к этому привык, хоть это и не по-русски… Я-то куда? В Россию, Мишка, из дальних краёв, из Швейцарии.

— Здоровье там поправляли?

— Ах нет, не здоровье. Едем на родину по важному делу.

Бывший Топотун прищурился.

— Опять звон везёте?

Мишель рассмеялся.

— Однако ты догадлив, друг! Но «Колокол» давно замолк, Герцен умер. Есть другие, новые книги…

Он посмотрел на своего спутника. Тот покачал головой.

— Ничего, — промолвил Мишель, — я этого человека знаю с детства, он не болтун. Видишь ли, Миша, там, в Швейцарии, есть наши, русские. Они и послали нас сюда, к работникам…

Мишель поглядел на депо, на чёрные кучи шлака, от которых тянуло дымом, на дальние, хлопотливые фигуры станционных рабочих.

— Вот кого бы тебе в театре сыграть, Миша!

— Играл я всяких, — отвечал Топотун после паузы, — но мастеровых не играл. Да и пьес таковых писатели не пишут. Где это вы на сцене рабочих видели?

— Придёт время, напишут. И напишут правду!

— Да разве они поймут? — задумчиво произнёс Топотун, разглядывая депо.

— И поймут, и пойдут за нами!..

Посмотрите ещё раз на двух Михаилов. Они стоят в суетне железной дороги, взявшись за руки, и говорят о будущем. Тут мы с ними и расстанемся. Своего будущего они ещё не знают, но мы-то знаем…

Мишель Карабанов свяжет свою жизнь с революцией и умрёт много лет спустя в сибирской ссылке, в тех самых местах, куда когда-то сослали его дедушку.

Мишка-Топотун будет актёром Малого театра — не знаменитым, не выдающимся, а обыкновенным актёром, тружеником сцены. Но он будет любить свой театр так, как Мишель любит свою идею. И оба они всегда будут стоять за правду…

На путях загудел паровоз и облепил всю станцию дымом. Исчезли в дыму и станционные строения, и переезд, и водокачка, и побуревший от копоти снег, и дежурный с жёлтым фонарём. Три раза прозвонил на платформе колокол, а потом и звуки куда-то пропали. Ничего не слышно и не видно. Может быть, мне это кажется, но я как будто слышу вдалеке, в дыму, пискливый голос Петрушки:

«Эй, злодей, не смей трогать моих друзей!»