Наследники - Олег Юрьевич Рой

– не то слово, в пух и в щепки разнос устроил. Уволить грозился. Платье Нина подпалила. Не то отвлек кто-то, не то сама… голова-то уж не та, не молоденькая. А платье-то самой Марии Руденко! Молоточкин-то уж так радовался, когда она к нам сюда явилась. Родня у нее тут, что ли, или еще что, не знаю. На год приехала, так Глеб Измайлович прямо как по небу летал. «Старую даму» специально под нее поставил. Ну то есть возобновил. Раньше-то Карпова играла, а нынче и некому. Вот актриса! Ее и с Раневской сравнивали – и наша не хуже, все так говорили, хотите верьте, хотите нет.

– Почему ж не поверю, поверю, – Арина улыбнулась так, словно встретила старого знакомого. – Я ее видела. И не раз. Насчет Раневской – это, пожалуй, всего лишь попытка определить незнакомое через известное, сходства в них немного было. Но Любовь Сергеевна актриса была великая, это бесспорно.

– Ну тогда сама знаешь. Когда Любовь-то Сергеевна умерла, «Старую-то даму» с репертуара, конечно, сняли, потому как – ну кому Клару-то играть? Кишка тонка. А Руденко… ну она совсем другое играет, ну и помоложе она, вроде как Клара его еще любит даже, но тоже… сильно выходит.

Память наконец соизволила приоткрыть свои подвалы. Арина не слишком хорошо – скорее даже плохо – знала сегодняшний актерский топ, но Марию Руденко все-таки вспомнила. Что ж, действительно сильная актриса. Сколько ей? Сорок? Или уже под полтинник? Или наоборот – слегка за тридцать? Ай, неважно, главное – играть умеет.

– Не молода ли Руденко для Клары-то?

– Ну так грим-то на что? Это в семьдесят двадцатилетку нелегко изобразить, а наоборот, если умеешь, чего ж не сыграть.

– Так что там с ее платьем вышло?

– Подпалила его Нина. Пятно, что ли, какое выводила и передержала? Вот не скажу. Повредила, в общем. И Молоточкин ее прямо в пух и перья разнес. Уволить грозился. Ругается, а сам назад, где Марии Платоновне гримерку выделили, зырк да зырк. А там дверка туда-сюда ворохается.

– Так это он для Руденко спектакль устраивал?

– А то! Неуж бы уволил Нину-то? Она ж сама иногда вздыхала – не пора ли на пенсию, возраст уже, а Глеб Измайлович мелким бесом рассыпался: «что вы, что вы, на вас вся костюмерия держится, и реквизит тоже».

– То есть про пенсию она не всерьез говорила?

– Какая пенсия! У нее ж тут вся жизнь была! А тут, вишь, какой пердимонокль!

– Она сильно расстроилась, когда Молоточкин ее ругал? – Арина спросила очевидное, просто чтоб показать – слушает, и даже сопереживает, рассказывайте дальше.

– А ты как думаешь? Валерьянкой я ее отпаивала, и давление у нее подскочило. Я даже домой ее хотела проводить, да она отказалась. Но позвонила, что добралась, только…

– Только?

– Звонила-то она Насте, это секретарь Глеб Измайлыча, та уж меня нашла, тоже сердилась: я вам не нанималась за всеми бегать.

– Почему так вдруг вышло?

– Потому что мы ж как теперь живем? Записных книжек нет, все в телефонной памяти. А Настин телефон, тот, что в приемной у Глеба Измайловича, единственный, который везде печатают. Нина ж звонила с городского, мобильный-то потеряла, а мой-то номер в нем, ну и все прочие, очень сокрушалась. Я опять ее давай успокаивать, говорю, найдется, наверняка же не на улице, а тут где-то забыла.

– Телефон потеряла?

– Да нашелся он, говорю же…

Про «нашелся» тетка ничего еще сказать не успела, но Арина оставила это без внимания: вот почему в костюмершиной квартире мобильного не нашли! А где еще искать потенциальных свидетелей, как не в телефонной памяти?

– И где он сейчас?

– Так у меня! Я вчера утром его нашла, думала, придет Нина, отдам, а тут вон как повернулось.

– Антонова! Лясы точим? – раздалось откуда-то сверху.

Опять прямо глас небесный, поежилась Арина.

Уборщица, подхватив свои инструменты, мгновенно исчезла в одном из боковых коридорчиков.

«Глас небесный» принадлежал стоящему на небольшой галерейке мужчине лет, пожалуй, пятидесяти, даже шестидесяти. Но даже злейший враг не назвал бы его «пожилым». Натуральная статуя Командора, подумала Арина, когда тот, как-то моментально оказавшись уже не наверху, а возле нее, зашагал вправо, одним коротким движением повелев следовать за ним.

И она пошла. Пошла, как крыса за дудочкой, ей-богу.

Через два поворота темноватый лабиринт вывел их в короткий, но просторный и светлый коридор. На двери в его торце скромно поблескивала табличка. Ну да, ну да, хмыкнула про себя Арина. Сам. В лицо она нынешнего худрука не знала, но по реакции уборщицы как-то сразу догадалась: вот он, Глеб Измайлович Молоточкин. Льняная рубашка под легким джемпером с подкатанными рукавами, светлые джинсы, кожаные мокасины. Резкие носогубные складки, чуть впалые щеки, глубоко посаженные глаза под тяжелыми надбровными дугами. Лицо не сказать чтобы красивое, но, что называется, породистое. Ничего общего с великим режиссером Лавровским, который главенствовал тут лет сорок, если не больше. Тот был маленький, шустрый, смешливый. И, хотя труппу держал крепко, совсем на вид был простой. Арина однажды видела, как он с охранником разговаривал – дедулька и дедулька, какой там «главный». Нынешний совсем другой. Лишней улыбки не дождешься. Натуральный Командор.

– Проходите, – довольно дружелюбно молвил Командор, открывая перед Ариной дверь с табличкой. – Настенька, нам чаю. Или вам кофе?

Арина только плечами пожала – мол, все равно.

В углу кабинета – небольшого и довольно захламленного – под наползающими друг на друга афишами и фотографиями с неразборчивыми автографами приютился журнальный столик с двумя потертыми креслами.

– Вы всех журналистов так привечаете? – довольно саркастически поинтересовалась Арина.

– Не всех, – равнодушно сообщил Командор. – Но вы-то не журналист.

– Вы так думаете?

– Я так вижу, – хозяин кабинета вдруг улыбнулся.

Лучше бы он этого не делал. Вышла не улыбка, а гримаса – мрачноватая, чуть ли не угрожающая.

– И что же вы видите? – ей в самом деле было интересно.

– Журналисты совсем иначе себя ведут. Пластика, интонации, мимика. Уверенность, если угодно, другая. Из другого источника, что ли. Так что нет, не журналистка. Но расспрашиваете, причем довольно въедливо. Значит, следователь или опер. И если взять опять же пластику, скорее первое.

В голосе худрука слышалась легчайшая досада – как можно не знать, сколько будет трижды семь? притворяешься, небось? – но обиды Арина не почувствовала. Потому что никакого высокомерия она не услышала, а досада относилась разве что к даром потраченному на объяснения времени. Объяснения, кстати, впечатляли. Так она и сказала:

– Лихо вы.

Он только плечом пренебрежительно повел – подумаешь, бином Ньютона.

– Я режиссер, мне положено. По какому