Кто если не ты - Юрий Герт

— Клим, ты плохо выполняешь свои обязанности...

На тарелку перед Валентиной Сергеевной Клим сгружает все подряд: селедку, паштет, салат...

— Хватит, да хватит же, Клим!—хохочет Валентина Сергеевна.

— Это вам на весь вечер,— осмелев от отчаяния, говорит Клим и тянет руку к новому блюду.

— Клим, пощади!..

Они сидят рядом, их колени почти соприкасаются, и когда, чтобы усадить всех, гостям предлагают потесниться, Валентина Сергеевна придвигает свой стул вплотную и задевает Клима своим обнаженным розовым локтем. После первого тоста на Клима вдруг нападает ожесточенная веселость. Они болтают о каких-то пустяках, Клим издевается, высмеивая всех подряд: вот, например, Роман Васильевич — белая салфетка на толстом брюхе—ведь похож на пингвина, верно?

Климу приятно, когда его соседка морщит носик и грозит ему, пытаясь придать лицу строгое выражение, а ямочки то и дело вспархивают то на нежном подбородке, то на щеках с золотистым пушком... Хорошо, что он обрел хоть одного союзника!

Тамада — Фома Никодимович избран, как всегда, тамадой — хлопает в ладоши и обращается через весь стол:

— Валечка, вам не скучно?

Но со мной же такой замечательный кавалер...

— Не согласится ли он вытянуть билетик?

Перед Климом — две вазочки, в каждой — свернутые в трубочку записки.

— Напиток! — провозглашает тамада.

Клим вытягивает записку: «Выпить рюмку молока».

— Закуска!

Второй билетик — «Таблетка акрихина». Климу протягивают молоко, желтую таблетку.

— Акрихин надо разжевать!

Клим едва проглатывает горький порошок. Все смеются. Две вазочки путешествуют по столу, останавливаясь перед каждым из гостей. Валентине Сергеевне достается невероятная дрянь: рюмка водки пополам с рыбьим жиром... Фома Никодимович, всхлипывая, лезет под стол отыскивать свалившееся с мясистого носа пенсне.

Валентина Сергеевна отнекивается, но все настаивают. Она подносит ко рту противную смесь — пухленькие губки ее мучительно кривятся... Клим хватает — и выпивает залпом мерзкий коктейль.

— Это не по правилам!

Но Климу уже аплодируют, а Валентина Сергеевна пожимает носком своей туфельки его ногу. Что это? Нечаянность или... благодарность?

— Теперь закуска!

На билетике Валентины Сергеевны написано: «Закусить поцелуем соседа справа».

У Клима что-то обрывается в сердце. Как, при всех?.. Надо вскочить и убежать... Как им не стыдно!.. А вокруг — азартные крики, смех... Валентина Сергеевна наклоняется к его губам...

Потом ему страшно взглянуть на нее, а она, она следит за ним, лукаво кося карими глазками...

Клим осторожно облизывает губы — они как чужие. Какой незнакомый у них вкус! Неужели сейчас его в самом деле поцеловала эта. красивая молодая женщина?.. Что-то мутное, тревожное расползается в груди. Какая пошлость! А она... Неужели ей не стыдно?.. Но если бы... если бы они были только вдвоем... Если бы обхватить ее голову руками — и целовать, целовать эти мягкие розовые щеки, эти пальцы, этот лоб... Какая пошлость!..

Вазочки передвигаются. Кому-то несут чеснок, кто-то сосет вино из детской соски...

Потом столы отодвинуты, начинаются танцы. Валентина Сергеевна тащит Клима на середину, и он неловко волочит по полу негнущиеся ноги.

— Слушай музыку! — тормошит она его, а он лишь чувствует биение жилки у нее на лопатке, смотрит в ее бесстыдно-веселое лицо — и у него кружится голова, занимается дух. Потом она падает на диван:

— Фу, как устала! Но, я научу тебя танцевать, Клим, обязательно!

— Проще научить кочергу,— ответил Клим, не решаясь приблизиться к ней. Она берет его руку в свою, разглядывает:

— Какие у тебя тонкие пальцы, Клим... Ты прирожденный музыкант...

Ему так сладко каждое ее прикосновение — и так жутко вспомнить о поцелуе! Вдруг он замечает пристальный взгляд Николая Николаевича. Климу становится жарко от стыда. Он выдергивает руку:

— Я сейчас! — он выскакивает в переднюю.

«Что я делаю?»

Горячим лбом он прижимается к стеклу. За окном — луна. Он пытается думать о чем-то другом. О хорошем. О Егорове, Мишке. Но вместо этого... Ах, как чудесно это было бы — идти с ней по лунной дорожке, далеко, далеко, в степи, и шептать —да, шептать в ее маленькое ушко самое нежное, самое красивое из всего, что можно выдумать!..

Клим возвращается в гостиную. Валентина Сергеевна танцует с Фомой Никодимовичем. Он обхватил ее — тоненькую, гибкую, как вьюнок,— своими красными клешнями,, притиснул к себе что-то бормочет... Клим садится на диван и пробует не замечать их.

И снова зовут к столу. Никто никого не слушает, все говорят сразу:

— Вот в двенадцатом году мой приятель привез мне осетра— вот это был осетр!..

— А пирожные? У «Братьев Шарляу»!.. Вы представляете — пятьдесят копеек дюжина! Нет, вы представляете?..

— А какое шампанское!..

— Нет, не верится... Ей-богу, не верится, что когда-то я мог себе позволить...

Клим опять вместе с Валентиной Сергеевной. Он упорно ворошит перед собой капусту.

— Что ты, Клим? — она наклоняется, ее волосы щекочут ему ухо.

— Так...

— Ты обиделся?

— На что?—усмехается Клим.

И вдруг — дерзко, вполголоса, но все-таки довольно громко:

— Как вы можете... Вы такая... такая необыкновенная! Вам только по лунным лучам ходить и с соловьями разговаривать! А вы... зачем вы позволяете Фоме Никодимовичу танцевать с вами?

— Ах, вот как? — удивленно прыгают вверх жгутики ее бровей.— Боже! Уже сцены ревности? — она хватает его за волосы, забирает их в кулачок своими, теплыми, мягкими пальцами:

— Какой ты будешь ревнивый муж, Клим!

Она смеется. Конечно, он для нее — только мальчик... Тогда... Тогда зачем эти шутки?

Он роняет тарелку, в спину ему, как ножи, вонзаются испуганные возгласы:

— Что случилось?..

— Он опьянел...

— Вот видите, напоили мальчишку...

Он бросается на сундук, в темной комнате, стискивает зубы и колотит кулаком по обитым жестью бокам.

— Идиот! Идиот! Идиот!

В сундуке гудят замочные пружины.

Все в мире обросло пошлостью, как мохом.

Куда бежать?!.

Треснул залп... Офицер, насвистывая, идет впереди, щелкая стэком по глянцевитым носкам сапог, за ним — солдаты,.. А там, позади — пустая скала, и только море, и только чайки...

Десятый класс. Редкий урок обходится без напоминаний: предстоят экзамены на аттестат зрелости. Готовьтесь к экзаменам на аттестат зрелости. Самое важное, самое главное, самое ответственное — это аттестат зрелости!

Клим завел в записной книжке графы на каждый предмет. Троек здесь нет. Четверка — проигранное сражение. Только пятерка—настоящая победа. Надо стиснуть зубы и упрямо двигаться к основной дели. Цель — золотая медаль. А за нею — Москва, университет — жизнь, просторная, как небо!

Клим доказывает Мишке, что он тоже может добиться медали. Тогда они поедут вместе. Мишка не верит. Он вздыхает раздавшейся за лето грудью, скептически покачивает головой: уж ему-то мечтать нечего... Но покорно сидит с Климом за уроками, за две недели не получил ни одной тройки. Чем черт не шутит...

Жить стало проще. Словно груз невероятной тяжести свалился с плеч. Они теперь никому не мешают, им никто не мешает. И все довольны — ив школе и дома. И — как по уговору — ни Клим, ни Мишка не вспоминают о Яве. Зачем?..

В классе — новый ученик, Игорь Турбинин. Отлично сложен — среднего роста, стройный, мускулистый. У него красивое лицо, на бледной коже резко выделяются тонкие прямые брови и темные глаза. Смотрят они пристально, не мигая. Узкие губы сжаты в скобку, концами книзу. Не говорит, а цедит — неохотно, через силу. Одет в синюю вельветку с «молниями» по вороту и вдоль нагрудных карманов, наверх выпущен белый воротничок. Кажется, весь он застегнут наглухо своими «молниями». Держится холодно, даже надменно. Слайковский сказал:

— Маркиз!

Так его меж собой и называют: «Маркиз Турбинин».

Климу Игорь не понравился, как, впрочем, и всем в классе. Неприязнь к Турбинину — смутная, неразгаданная— осталась у него навсегда, и в нее, как в тонкую оправу, была заключена их дружба — потому что вскоре они стали друзьями. Началось это так.

Леонид Митрофанович вызвал Клима и предложил ему тему из повторения: взгляды Белинского на литературу. О Белинском Клим мог говорить долго. И он говорил, пока не добрался до «Бородинской годовщины». Тут его перебил Белугин:

— Программа не требует детального анализа роли немецкого идеалиста Гегеля в формировании взглядов революционера-демократа Белинского... Вы запутались в этом вопросе, Бугров. Я попросил бы вас придерживаться учебника...

— Я придерживаюсь самого Белинского,— возразил Клим запальчиво.

Леонид Митрофанович удрученно помолчал.

— Слушаем вас, Михеев,— сказал он, заметив, что тот поднял руку.