Шерлок Холмс: повести, рассказы - Артур Конан Дойль

как раздался стук в дверь, и на пороге появился полномочный представитель чумазых беспризорников, юный Уиггинс, собственной непрезентабельной и сомнительной персоной.

– Разрешите доложить, сэр, – выпалил он, прикладывая руку к несуществующему козырьку, – кеб ждет у дверей!

– Молодец, – похвалил Холмс и, достав из ящика стола пару стальных наручников, обратился к сыщикам: – Почему Скотланд-Ярд не пользуется этой моделью? Вы только посмотрите, как легко и быстро защелкиваются на ней замки.

– Нам и старая сойдет, – огрызнулся Лестрейд. – Было б на ком защелкивать.

– Ну что ж, вам виднее, – улыбаясь, сказал Холмс. – Пусть извозчик снесет вниз мой багаж. Уиггинс, попросите его подняться.

Я был немало удивлен: оказывается, мой компаньон собирался уезжать, не сказав мне ни слова. В комнате действительно стоял небольшой дорожный саквояж. Холмс выдвинул его на середину и, встав на колено, принялся затягивать ремни. За этим занятием и застал его вошедший в гостиную извозчик.

– Помогите мне, пожалуйста, с замком, – не поднимая головы, обратился к нему Холмс.

Парень подошел к нему с видом, не лишенным угрюмой дерзости, и протянул руки к саквояжу. В тот же миг раздался резкий щелчок, металлический лязг, и Шерлок Холмс, вскочив на ноги и сверкнув взглядом, воскликнул:

– Джентльмены, позвольте представить вам мистера Джефферсона Хоупа, убийцу Еноха Дреббера и Джозефа Стэнджерсона.

Все произошло молниеносно, я даже не успел сообразить, что, собственно, случилось. Как сейчас помню ту сцену: выражение триумфа на лице Холмса, его звенящий голос и злое ошеломленное лицо извозчика, уставившегося на блестящие наручники, каким-то чудом вдруг оказавшиеся на его запястьях. На секунду-другую мы все безмолвно застыли, как группа каменных изваяний. Потом с нечленораздельным звериным рыком пленник вырвался из рук Холмса и метнулся к окну. Врезавшись в него, он разбил стекло и высадил раму, но выпрыгнуть не успел: Грегсон, Лестрейд и Холмс набросились на него, как свора шотландских борзых, оттащили обратно в комнату, и началась свирепая схватка. Мужчина сражался с таким бешенством и таким отчаянием, что мы вчетвером не могли с ним совладать, он снова и снова раскидывал нас в стороны. Силу его можно было сравнить разве что с силой, которая появляется у эпилептика в момент припадка. Лицо и руки у него были страшно изрезаны осколками оконного стекла, но даже большая потеря крови не уменьшила его воли к сопротивлению. И только когда Лестрейду удалось ухватиться за его шейный платок и затянуть его, словно петлю, он понял наконец, что дальнейшая борьба бессмысленна. Однако в безопасности мы не чувствовали себя до тех пор, пока не связали ему ноги. Лишь тогда, задыхаясь и пыхтя, мы поднялись с пола.

– На улице стоит его кеб, – сказал Холмс. – На нем можно отвезти его в Скотланд-Ярд. А теперь, джентльмены, – продолжил он с любезной улыбкой, – когда наша маленькая тайна разгадана, можете задавать мне любые вопросы, не опасаясь, что я откажусь на них ответить.

Часть вторая

Страна святых

Глава 1

На великой соляной равнине

В центральной части огромного Североамериканского континента лежит мрачная бесплодная пустыня, издавна служившая непреодолимой преградой на пути цивилизации. От Сьерра-Невады до Небраски и от Йеллоустоун-ривер на севере до реки Колорадо на юге раскинулась эта страна пустоты и безмолвия. Однако и на просторах этой унылой земли природа демонстрирует свое разнообразие. Здесь встречаются неприступные горы с покрытыми снегом вершинами и угрюмые темные долины; бурные реки стремятся через каньоны, стиснутые отвесными островерхими скалами; расстилаются необозримые равнины, зимой одетые снежным покровом, а летом сплошь серые от солончакового налета. Но все эти пейзажи несут на себе печать бесплодия, суровости и безысходности.

Никто не живет на этой безнадежной земле. Лишь поуни[25] или черноногие[26] время от времени небольшими группами пересекают ее в поисках новых охотничьих угодий, однако даже самые выносливые и бесстрашные из них стремятся поскорее оставить эти внушающие страх места позади и снова оказаться в своих обжитых прериях. В зарослях чахлых кустарников здесь рыщут койоты, канюк время от времени прорезает воздух, тяжело хлопая крыльями, и неуклюжий гризли бродит по темным оврагам, стараясь найти хоть какое-то пропитание среди немилосердных камней. Вот и все население этой дикой, богом забытой глуши.

Нет в целом мире вида более безотрадного, чем тот, что открывается с северных склонов Сьерра-Бланки. Сколько видит глаз, простирается необозримая плоская равнина, покрытая лишайными пятнами солончаков, которые перемежаются лишь купами низкорослых хилых чапарелей. Вдоль кромки горизонта на фоне неба вырисовывается рваная, зазубренная линия горных вершин в снежных шапках. И на всех этих огромных пространствах – ни единого признака жизни, нет даже следов, которые могли бы свидетельствовать о том, что некогда она здесь существовала. Ни одной птицы в голубовато-стальном небе, ни малейшего движения на поверхности унылой серой почвы, и надо всем этим – мертвая, гнетущая тишина.

Впрочем, то, что здесь нет следов жизни, не совсем верно. Глядя со склонов Сьерра-Бланки, можно увидеть пересекающую пустыню дорогу, которая, извиваясь, теряется где-то далеко вдали. Она исполосована колесами и истоптана ногами множества искателей приключений. Там и сям на тусклой поверхности солончака виднеются какие-то белые обломки, поблескивающие на солнце. Подойдите поближе и вглядитесь в них! Это кости: одни крупные, шероховатые, другие – помельче, более гладкие. Первые некогда принадлежали волам, вторые – людям. На полторы тысячи миль протянулся этот призрачный караванный путь, усыпанный останками тех, кто нашел свою погибель на его обочине.

Четвертого мая тысяча восемьсот сорок седьмого года, обозревая этот печальный ландшафт, на склоне горы стоял одинокий странник. Внешность его была такова, что его можно было свободно принять за гения или демона здешних мест. На вид определить его возраст было бы трудно: ему можно было дать и сорок, и шестьдесят. Худое изможденное лицо, пергаментно-коричневая кожа, туго обтягивающая выпирающие скулы; длинные каштановые волосы и борода, густо припорошенные сединой; запавшие, лихорадочно горящие глаза. Рука, не более мускулистая, чем рука скелета, сжимала ружье. Человек опирался на него, чтобы не упасть от слабости, однако, судя по высокому росту и массивному костяку, можно было догадаться, что в прошлом это был жилистый и сильный мужчина. Теперь же заострившееся изнуренное лицо и одежда, мешком висевшая на его исхудалых плечах, придавали ему вид немощного дряхлого старика и безоговорочно свидетельствовали о том, что этот человек умирает – умирает от голода и жажды.

С трудом превозмогая слабость, он пересек лощину и вскарабкался по склону горы в тщетной надежде с возвышения увидеть где-нибудь источник воды. Но перед его взором расстилались лишь огромная соляная равнина да цепь диких гор вдали, и нигде ни деревца, ни куста, которые могли бы служить признаком наличия влаги. Ни малейшего лучика надежды во всем этом обширном пейзаже. Диким ищущим взором он посмотрел на север, на восток, на запад и понял, что странствию его наступает конец и что здесь, на этом голом утесе, ему предстоит встретить свою смерть. «Не все ли едино: здесь ли или двадцать лет спустя на пуховой перине», – пробормотал он, собираясь присесть в тени нависающей скалы.

Но прежде чем сесть, он положил на землю уже ненужное ружье и большой узел, связанный из серой шали, который всю дорогу нес, перекинув через правое плечо. Видимо, для обессиленного путника ноша стала слишком тяжела, потому что, опуская, он не удержал узел, и тот ударился о землю. Изнутри серой шали тут же послышался жалобный голосок, и показались маленькое испуганное личико с ярко блестящими карими глазами и два пухленьких грязных кулачка.

– Ты мне сделал больно! – пожаловался детский голосок.

– Я не хотел, прости, – виновато сказал мужчина, развязывая узел и извлекая из него прелестную девчушку лет пяти в изящных туфельках и красивом розовом платьице с полотняным фартучком, явно сшитыми руками заботливой матери. Девочка была бледной и осунувшейся, но крепенькие ножки и ручки свидетельствовали о том, что на ее долю не выпало столько тягот, сколько на долю ее спутника.

– Все еще болит? – озабоченно спросил мужчина, видя, что ребенок продолжает тереть затылок, покрытый взъерошенными золотистыми локонами.

– Поцелуй – и все пройдет, – очень серьезно попросила девочка, подставляя ему ушибленное место. – Мама всегда так делала. А где мама?

– Мамы нет. Но скоро, думаю, ты с ней увидишься.

– Нет? Как это? – удивилось дитя. – Она же не попрощалась со мной; даже когда она уходит к тете пить чай, она всегда говорит мне