Рабы - Садриддин Айни

Владыка ночи в сопровождении стражи вошел во дворец доложить эмиру, что казнь свершилась.

—Принесена жертва во имя здравия и долголетия вашей святой жизни, ваше высочество!

Снова отперли большой замок на маленьких дверях придворной темницы.

Вывели еще двух узников, поставили на помост у ворот дворца. С одного из них сняли одежду. Его взял к себе на плечи огромный здоровяк, другой человек ухватил его за ноги и оттянул их книзу.

Двое палачей встали по обе стороны узника. Они выбрали из связки по кизиловой палке длиной с размах обеих рук и поочередно принялись бить по голой спине узника, считая:

—Раз.

—Два.

—Три.

—Четыре.

И так, пока второй из них не воскликнул:

—Семьдесят пять!

После этого наказанного заставили молиться за его высочество милостивого эмира.

Сорвали одежду с другого узника.

Кушбеги в златотканой одежде стоял при исполнении гнева эмира, окруженный вельможами, опоясанными золотыми поясами.

Он громко приказал:

—С четырех сторон!

Едва раздались эти слова, зеваки на площади задвигались: каждому захотелось взглянуть на эту редкую казнь, каждый хотел пробраться вперед или просунуть вперед хотя бы голову.

Палачи не подняли этого осужденного, а положили его на землю, ниц лицом.

Двое прижимали его к земле, а двое нанесли ему по спине семьдесят пять ударов.

Потом положили его превратившейся в кровавое месиво спиной вниз. И также нанесли семьдесят пять ударов по животу.

Затем осужденного повернули вниз правым боком и по левому боку нанесли семьдесят пять ударов.

И, наконец, положили на левый бок и нанесли семьдесят пять ударов по правому боку.

Это наказание в эмирском законе так и называлось «четырехсторонним».

Узника, тело которого раздулось и кровоточило, вместе с первым наказанным положили на арбу и повезли в темницу. Было похоже, что он уже умер, но, прежде чем похоронить его, надлежало выполнить повеление эмира:

—После поучения отправить его в тюрьму.

В те времена эмиром Бухары был Хайдар.[42] Он славился набожностью и воздержанностью.

Ежедневно он просыпался за два часа до рассвета, совершал утреннее омовение и молитву, исполняемую лишь самыми набожными людьми, до первой общей молитвы.

Помолившись, но не сходя с молитвенного коврика, он ждал часа первой из пяти обычных ежедневных молитв. Он сидел один, углубившись в безмолвное созерцание, которое должно было означать общение с богом.

Услышав призыв к первой молитве, он отправлялся в свою келью-молельню и молился там вместе со своими служителями или отправлялся в мечеть Арка, где сам исполнял обязанность имама,[43] молился со всеми верующими.

Затем он входил в просторную Комнату приветствий, где принимал поклоны знатных людей Бухары, разбирал заявления и жалобы и давал по ним устные указания либо писал на обороте заявлений свои решения.

Затем он снова молился, как это делали немногие верующие, ибо до второй обязательной молитвы еще оставалось много времени. Потом выходил либо в мечеть Арка, либо в гостиную для чтения поучений и там давал уроки собравшимся ученикам высшей духовной школы.

В этот день заявлений было так много, что, боясь опоздать на урок, эмир просмотрел их наскоро, мало вникая в смысл.

Среди этих бумаг он заметил одну, в которой упоминалась четырнадцатилетняя рабыня и шестнадцатилетний раб. Он вник в это заявление. Прочитал его дважды.

Эмир положил это заявление рядом с собой на подушку, взял деревянный молоток, лежавший перед ним, и стукнул по двери. По числу ударов определялось, кого зовет эмир: раз — слугу, два — сердечного друга, три — привратника.

Эмир вызвал привратника и, показывая на бумагу, приказал:

—Возьми это и внеси подарки, о которых сказано здесь!

Привратник упал на колени, поднявшись, еще раз поклонился эмиру и, не смея повернуться к нему спиной, пятясь, вышел в дверь.

Через несколько минут слуги внесли подарки и ввели детей. Бегло взглянув на подарки, эмир отослал их в казну, а детей — основной подарок, приказал провести в свои покои. Привратник проводил детей.

Эмир внимательно осмотрел каждого и прошептал:

—Редкостные красавцы мира!

Эмир побледнел, глаза налились кровью. Обычное его спокойствие было нарушено видом этих двух красивых целомудренных детей.

Он снова позвал привратника.

—Отведи их на средний двор[44] и сдай блюстителю гарема. А ученикам пойди скажи: «Августейший нездоров, урок не состоится».

Можно было предугадать, что ученики его после этого еще несколько дней не смогут насладиться просвещенным руководством своего учителя: пока жажда его не будет наконец утолена и сердце понемногу не остынет.

Эмир потребовал заявление, взятое привратником. На обороте он написал: «Подателю сего выдать ярлык на чин предводителя придворных привратников августейшего, соответственно чину. Высокому казначею указываю: из августейшей казны выдать три смены одежды», и вернул заявление привратнику и сказал:

—Писарю!

Через полчаса приказ был выполнен.

На работорговца надели атласный серебристо-серый халат, сверху — шелковый, а поверх шелкового — расшитый золотом. Сверх того дали отрез кисеи, остроконечную парчовую шапку и заморский платок.

Работорговец снял с головы черную лохматую баранью шапку, положил на землю и, надев остроконечную шапку, попытался накрутить на нее весь отрез кисеи. Но раньше он никогда не носил чалмы, и попытка повязать ее не увенчалась успехом.

Тогда один из эмирских слуг, видевший его усилия, взяв с его головы шапку в левую руку, правой рукой навертел на нее весь отрез кисеи придворной чалмой так, что сверху появился пушистый конец, делая всю чалму похожей на репу.

Удайчи[45] воткнул в чалму «августейшее разрешение» — ярлык чина предводителя придворных привратников, написанный на половине листа кустарной кокандской бумаги — и чалму надели на голову работорговца.

Затем церемониймейстер взял удостоившегося высоких милостей за локоть правой руки, а удайчи за другой локоть, и так ввели они его во двор, примыкающий к Комнате приветствий.

Там и поставили его в пятидесяти шагах от места, где сидел эмир.

Громким голосом церемониймейстер, отчеканивая каждый слог, сказал:

—Высочайший! Раб его высочества из почтенных торговцев Хивы Мухаммед Карим-бай, караван-баши, удостоенный высокого звания привратника, — эшик-ага-баши, пожалованного ему августейшим повелителем священной Бухары, молится за вас и возвращается к своим делам.

Затем второй придворный возгласил:

—Да ниспошлет бог эмиру благоденствие, помощь и справедливость!

После этого церемониймейстер взял Карима-бая за шею, пригнул его к земле и поставил на колени:

—Он приносит в подарок высочайшему свою голову!

Тогда из комнаты, где сидел эмир, кто-то громко возгласил:

—И вам привет!

Это был ответ от имени эмира, считавшего для себя недостойным отвечать самому.

Эмир протянул руку в ту сторону, где на коленях, подняв руку вверх, молился Карим-бай. Честь, достававшаяся немногим.

По знаку церемониймейстера работорговец вскочил и, кланяясь на каждом шагу, приблизился к двери, взял обеими руками руку августейшего, которую тот протянул из-за двери выше на метр от порога. Провел ею по своим глазам, а потом с наслаждением, чмокая, целовал ее, пока эмир не отнял ее.