Второе апреля - Илья Зверев

Он очень боялся, чтоб у нас что-нибудь не получилось, как в сочинении. Уж не знаю, какие сочинения его прогневали. Может, та газетная заметка, где было сказано: «Так он вернулся полноправным членом в дружную трудовую семью».

Что же было потом? Работал, жил. Однажды его встретил Козлов, с которым они виделись теперь редко, как положено большому начальнику и рядовому товарищу.

— Слушай, — спросил Козлов, — ты почему мать не разыскиваешь? Зайди вечером. Посоображаем.

Микола уже давно потерял надежду. Еще из колонии посылал запрос в Карелию, ответили: «Не значится». Ну и всею Может, умерла, может, уехала с горя за моря, за горы. Такая судьба.

— Давай будем, как Шерлок Холмс, — сказал Козлов. — Значит, еще раз Карелию запросим — раз. Этот городок, где вы были в эвакуации, тоже запросим. Где родичи, например?

Миколе однажды попала в руки тетрадка с фабричной маркой: «Понинка бумкомбинат», Может, это та самая Понинка, где они жили до войны. Запросим? Есть еще специальное бюро розысков, о нем в «Огоньке» писали. Запросим?

Через две недели — открытка. Пишет старый знакомый семьи: «Местонахождение Вашей мамы сообщить не могу, но родственники после войны жили в Киеве. Их адрес...» Написал в Киев. Через четыре дня телеграмма: «Сыночек». Потом письмо: «Пишу тебе и из-за слез пера не вижу...»

Микола ходил перевернутый. Козлов разыскал его, предложил денег. Микола отказался. Он уже взял аванс и послал матери на дорогу. Козлов тогда сказал:

— И комнату постараемся... Чтоб была к ее приезду комната. Пиши, чтоб ехала с вещами. Нельзя ей ждать.

Он сказал:

— Постараемся.

И действительно, какой он ни начальник, а сделать ничего не мог. В Мироновке с жильем было плохо до крайности. Жили по три семьи в комнате. На Козлова навалились со всех сторон: «передовики ждут очереди», «матери-одиночки мучаются», «фотокружок занимается в бане»... «А этому за что давать?»

— Авансом, — сказал Козлов.

Миколе дали темную, довольно обшарпанную комнату, только что из нее выехали жильцы. Пришли девочки с жилучастка, белили, красили и все сердечно жалели нового жильца:

— И с тех пор ты ее не бачив? Ой, горе ж!

Вся стройка уже знала эту историю.

— Что было потом — как расскажешь? Приехала мама. Он ее помнил большой, а она оказалась маленькой, ему по плечо. Два дня и две ночи разговаривали.

И она называла Миколу забытым именем «Кольчик».

Мама непременно хотела что-нибудь сделать для Козлова — хоть полы ему помыть, хоть постирать. Но он был человек семейный, и ничего такого не требовалось.

— Ото ж золото, — говорила мать. — Ото ж партиец. От такой твой батько был.

И Миколу удивило это прикочевавшее откуда-то из двадцатых или тридцатых годов слово «партиец». Тут, собственно, кончается его особенная биография.

Дальше все пошло как у всех: жил, работал и так далее...

Для читателя — я ж собираюсь про это писать! — оно, безусловно, неинтересно. Слишком нормально.

Итак, работал. И все чего-то ждал, что вот настанет его час, что его куда-нибудь позовут и скажут что-нибудь особенное, что «родина прикажет», как говаривал незабвенный Костюк. Может, авария, где надо будет с риском для жизни кого-то спасать. Может, война.

А тут пятьдесят четвертый год. Призыв на целину. «Молодые патриоты, вас ждут новые земли!» — и так далее...

Микола первый прорвался на трибуну, хотя у председателя был в руках заранее утвержденный список ораторов. Он кричал, что все должны ехать, как на фронт. Но нельзя сказать, что все поехали... Даже из тех, кого пригласили в райком, не все. Но двенадцати мироновским, и Миколе в том числе, выдали комсомольские путевки. Не те красивые красные книжечки с тисненым флажком на обложке, что были потом, когда хлынул поток... А просто секретарь райкома ЛКСМУ по своему разумению отстукал на машинке:

«Предъявитель сего... добровольно изъявил желание... на передний край борьбы за изобилие».

Я потом, когда был у Миколы в гостях, видел эту бумажку, потертую на сгибах, захватанную маслеными пальцами. Я видел также значок «За освоение целинных земель» — колосья и трактор на зеленом поле. Золото потемнело, эмаль облупилась. Значок выглядел как историческая реликвия, каковой он, вообще-то говоря, и был. Удостоверение No 131: «Значком награждаются комсомольцы... особо отличившиеся на работах по освоению целинных и залежных земель».

Меня поразил номер. Сто тридцать первый. Из доброй сотни тысяч...

Миколе страшно не хотелось рассказывать про всем известное. Ну, приехали в Акмолинскую область, на 78-й разъезд (теперь это уже станция Сургаи). Естественно, вместо вокзала вагон, снятый с колес. На стенке вагона вывеска «Зал ожиданий», и кто-то мелом написал: «несбыточных». Микола стер: идиот!

На дворе стоял апрель. Холод, ветер, грязь невозможная. Казалось бы, донецкого жителя грязюкой не удивить. Но тут и шагу не ступишь... Посадили всех с барахлом на сани, и трактор их потащил. Километров пятьдесят тащил до совхоза Маяковского. Совхоз — одно название: пять палаток да два вагончика. Какой-то дядька в рваном ватнике, небритый, с дикими от бессонницы глазами спросил так, словно заранее знал ответ:

— Механизаторов среди вас, конечно, нету?!

Микола сказал:

— Есть!

Дядька обрадовался. И Микола запомнил эту радость, на миг осветившую заросшее рябое лицо. Это, в общем-то, приятно — заехать черт те куда и оказаться для кого-то подарком...

Ну, ему здорово досталось. Работал на тракторах «ДТ-57» и «С-80», на автомобиле тоже работал, на компрессоре тоже. Миколе сперва нравилась целинная жизнь, нравилось, что его будили среди ночи и говорили: «Давай, Илик», — что его посылали чаще других за сто километров (точнее, за восемьдесят три) возить с разъезда уголь, дрова и стройматериалы. Потом, конечно, привык, и разонравилось, и часто с этой муторной жизни матюкаться хотелось. Но на Мироновке он не так остро чувствовал, что живет и действует, — это точно.

— А в общем, все лирика, — спохватился Илик, — это никому не интересно. Вот разве что такой целинный эпизод...

Перебросили меня в другой совхоз. Совсем тогда был новый совхоз! Народу мало, машин мало, куда ни кинь — все в будущем, в настоящем — почти что ничего. И был там заместитель директора, такой широколицый, мы его Блином звали. Бесподобно хороший был дядька, бывший вояка (одни говорили — капитан, другие — полковник). Так вот, однажды он вызвал меня и сказал: «Положение, Илик, аховое: ехать в Есиль нельзя, а надо ехать. Я уже с одним тут говорил — он отказался. Ты здесь человек новый, я тебе приказывать боюсь, но как сам чувствуешь...»

И со всем уважением объяснил обстановку: из-за погоды давно подвозу не было, с продуктами зарез и, кроме того, всему совхозу зарплата не плачена. Так сошлось.

Ехать надо было далеко, аж в районный центр. Ехать было невозможно, потому что такая скаженная пурга: по улице пройдешь без приключений — и то благодари бога. Я уже был опытный и понимал, что почем. Но я сказал: «Ладно».

Мы устроились вчетвером в кабине моего «С-80» и поехали. Были со мной финансист Коля-маленький и Рыжеус из рабкоопа, такой солидный дядя, что даже удивительно такого встретить в степи, а не в кабинете с тремя телефонами и графином. И заместитель директора, этот Блин, тоже поехал, хотя, как я понимаю, он по должности совершенно не был обязан и свободно мог остаться у себя в бараке.

Коля-финансист сел на ведро и сказал:

— Чувствуй, Илик, на какое дело идем. Вся Европа смотрит на нас!

Прямо адмирал Ушаков. Я дорогу знал неважно. Но, думаю, по холмикам, по разным неприметным приметам (можно так сказать?) сориентируюсь.

Но вижу: нет, черт знает что творится, снег так и сечет, залепливает переднее стекло. Открыл его — ничего не поделаешь. Тут в лицо стало сильно бить, пуляло, как дробью. В конце концов, сбился с дороги. Что делать? Развернул трактор на сто восемьдесят градусов и двинул по собственному следу. Проехал немного — нет следа: замело. Придется дальше «на обум Лазаря» (есть такое выражение, сам не знаю, откуда оно пошло).

Едем, едем... Темнеть стало. Там, знаете, как-то сразу темнеет, будто кто выключатель повернет. Остановились, советуемся, хоть в таком положении от нас мало что зависит. Можно сказать, ничего не зависит. Но все-таки...

«Ой, чует мое сердце, загуляем здесь и дело завалим. — сказал Блин. — Не дай бог дело завалить».

Коля-финансист промолчал, только вздохнул на всю степь. А рабкооп сильно отчаялся. Он обозвал заместителя директора и стал ругать его матом, хотя раньше бы не посмел на «ты» к нему обратиться.

«Ты, такой-сякой, втравил нас. Теперь моли бога, чтоб башку под мышкой не принести».

Я этому Рыжеусу из рабкоопа сказал: «Замолчи, сука! — У меня бывают пережитки прошлого в выражениях. — Замолчи, а то я тебя турну с «С-80».