Перипетии. Сборник историй - Татьяна Георгиевна Щербина

по крутому маршруту, тот и сам крутой, и теперь у того, кто, как старый принтер, тужился, но не печатал, появилась достижимая цель: разрушить вставшую на пути гору, вытаскивая из нее по камушку.

Предыдущие цели самоликвидировались, как он теперь понял, из-за того, что он был пленником лошадей, от него ничего не зависело. И наконец, он может собирать камни и тут же их разбрасывать. Внизу действительно море, оно стало видимо, выкатилось из-за горизонта, стало нашим, и скоро мы поплывем. Это море Черное, и есть в нем остров, к которому мы построим мост, пока глупые лошади будут пастись по подножью горы и грызть камни. Из пропасти, de profundis, сподручнее всего строить мосты.

Это голос другого «я» русского народа, голос Икара, голос иллюзиониста, который заставляет исчезнуть Эйфелеву башню, гору – по желанию зрителей, может и без всяких иллюзий снести башни WTC, взорвать жилые дома, голос это громкий, не то что мой. Мой – тихий, я – тот русский народ, который не покупал кондиционер потому же, почему не менял окна и не ставил сетки, но когда его, то есть меня, допекло в прямом смысле слова, когда пламя вокруг моего родного города заполнило его дымом, я оседлала крылатого коня и улетела прочь. А прилетев обратно, установила громоздкий, откусивший часть моего балкона агрегат, но он стал моими доспехами, защищающими от ада. Хотя я же знаю судьбу – тогда, летом 2010 года, мой родной город она поместила в ад для того, чтоб все узнали, каково в нем дышать, в смысле не дышать, подправили бы что-нибудь в консерватории, но в следующей серии судьба непременно сменит адские декорации. «А если хорошо себя вести…» – думали адобоязненные горожане, но русский народ не умеет хорошо себя вести. И я, соответственно, не умею.

Поставив сетки, я стала беспощадна к насекомым. Больше не бегаю от них, мелких икарчиков, а наступаю, прихлопывая в полете орудием мести, эдакой теннисной ракеткой для гномов. Да, у всех своя месть за литры выпитой крови.

За письменным столом я чаще всего писала про море Эгейское, то, в котором теперь рассекают пираты. Про море Черное не писала никогда, потому что не люблю букву «Ч», сразу читая в ней что-то чертовское и чрезвычайное. То ли дело эге-гейское, веселое, хоть и получило имя из-за трагического недоразумения. Царь Эгей бросился в море со скалы мыса Сунион, издали увидев черный флаг на корабле своего сына Тезея и решив, что тот погиб. Но Тезей благополучно вернулся с Крита. Сейчас в этом море гибнут тысячи мигрантов, и десятки тысяч высаживаются на греческий берег. Русский народ, как и греческий, знает: от судьбы не убежишь. Но при этом знают, что «надо что-то делать», и бегут, бежать – это что-то делать.

Весь 2016 год у меня перед глазами маячила одна картинка – монитор компьютера. Это то же, что смотреть на море: там волны, тут буквы, только на море смотришь и ни о чем не думаешь, а тут думаешь. Русский народ любит думать, винтики к шпунтикам прикручивать – не очень, а думать – очень. О грустном. О том, что будет хуже. Но мы не дадимся. Думала о расизме. Что у желтой расы развиты пальцы, моторика, способность к однообразным и микроскопически выверенным движениям. Обучаемость, неукоснительное следование поставленной цели, любой. Китайцы, в какой бы стране ни жили, – отличники. У черной расы – ноги, тело, пронизанное чувством ритма. Покорность и бешенство, хроническое чувство несправедливости – это и в русском народе так. Белая раса – это голова, все время что-то придумывает, изобретает, изощряет. Ее противоречивость (она же амбивалентность) в том, что изобретет какое-нибудь удобство, подспорье, чтоб всем было хорошо, а потом – орудие уничтожения. Русский народ похож на все расы, и на индейцев тоже, но отличается какой-то неидентифицируемостью. То в нем берет верх северное – выживаем, то южное – гуляем, то восточное – обожествляем власть, то западное – строим цивилизацию. И все это мерцающее, непостоянное, переплетенное.

И я мерцаю и переплетаюсь. А другие переплетенные говорят мне: докажи, что это ты, твое, покажи справку. Некоторые показывали – а им: «Прикрываетесь бумажками о собственности?» – и ковшом в щепки киоск какой-нибудь. Мне же в налоговой приписали по ошибке второй ИНН, и у них почему-то не получается его ликвидировать, чтоб снять с меня бремя раздвоения личности, при котором одно, правильное, «я» не может отделиться от второго, неправильного, хоть и не признает его. Какой-то ты недоидентифицированный, русский народ, терпила с задним умом, ждун. Самое родное слово – «ждите»: ответа, светлого будущего, решения судьбы или разрешения чужой ноги, стоящей на твоей собственной, с нее сойти. И я, русский народ, всегда соглашаюсь: да, надо подождать.

Платон

В Москве трудно подступиться к Зевсу с просьбами – далеко. Но я вспомнила, как мы встречались на Крите в его пещере, где он принимал облик сталактитов и сталагмитов, на Олимпе, где он орудовал, как столовыми приборами, своими молниями в маленьком облачке, посреди повсеместной синевы, и как я уже несколько раз просила и получала. Прошу у него, разумеется, только греческих даров, сейчас стала просить одолжить мне на время Платона.

– Зачем тебе этот демагог?

– Для диалогов, поговорить не с кем. Монологи получаются, а диалоги нет.

Зевс ответил грозой в Москве 1 февраля (в середине месяца гамелион, по аттическому календарю), когда гроз вообще не бывает. Но и Зевса, с другой стороны, в Москву зимой никто не звал, только ближе к лету, с просьбой о море, пальмах, оливках, осьминогах, домашнем вине, белых домиках с ползущими по стене цветами. А мне Платона!

И он появился. Похожий на Аль Пачино и забытых теперь грузин из времен юности – настоящий грек. Он подошел ко мне в галерее, на вернисаже, и спросил на ухо:

– О чем будем говорить?

Я хотела было возмутиться, потом решила, что это знакомый, которого не могу идентифицировать, и радушно ответила:

– О безумии, о чем сейчас еще можно говорить?

– Я не представился. Платон. Георгиевич.

– Да? – спросила я неуверенно, хотя и просила Зевса, но вот чтоб так буквально…

– Есть предложение. Стать «скрытой камерой» – только так и можно что-то узнать. А после и обсудим. Диалоги об абстрактных материях уже все проговорены, согласна?

То ли от Платона пахло шоколадом, то ли цвет трансформировался в запах: у него были шоколадного оттенка глаза, волосы, кардиган, ботинки, а рубашка и вельветовые джинсы –