Магия книги - Герман Гессе

1904

II

ГЕТЕ

Среди великих немецких писателей Гете — тот единственный, кому я больше всего обязан, кто больше всех занимал меня, порой подавляя, порой вселяя бодрость духа, и больше всех вызывал согласие либо возражения. Нельзя сказать, что Гете я больше любил, получал от его творений величайшее наслаждение и принимал безоговорочно. О нет, здесь прежде всего оказались бы Эйхендорф, Жан Поль, Гельдерлин, Новалис, Мерике и некоторые другие. Но никто из них, моих любимых писателей, никогда не означал для меня серьезной проблемы и важного нравственного вопроса, ни с кем из них мне не приходилось бороться или воевать, тогда как с Гете я мысленно то и дело заводил беседу и спор (один из них вошел в роман «Степной волк», один из сотен). Поэтому и попытаюсь объяснить, что Гете означает для меня и какие его ипостаси представали мне в разное время.

Моя первая встреча с ним произошла едва ли не в детстве, и меня сразу же совершенно покорили его юношеские стихи и «Вертер». Как было не отдать душу поэту Гете, он дышал юностью, дышал благоуханием леса, лугов и полей, а в его языке, воспринятом от матери, госпожи советницы, были вся глубина и вся игра народной мудрости, слышались звуки природы и труда, и еще была в нем высокая музыкальность. Этот Гете, чистый поэт, певец, вечно юный и наивный, никогда не становился для меня проблемой, и его образ ничто не омрачало.

Однако в годы юности я встретился и с другим Гете — то был великий писатель и гуманист, идеолог и педагог, автор программных статей и рецензент, то был веймарский литератор Гете, друг Шиллера, коллекционер произведений искусства, издатель журналов, автор бесчисленных статей и писем, собеседник Эккермана, диктовавший ему свою волю, и этот Гете также приобрел для меня огромное значение. Поначалу я восхищался им и почитал его безусловно, я даже спорил с друзьями, защищая иные абсолютно канцелярские его сочинения. Пусть в его облике иногда проглядывало нечто бюргерское, обывательское, чиновное и немыслимо далекое от смятенности Вертера, — масштаб был великим, и цель всегда была высокой, благороднейшей из всех целей — основать жизнь на духовных началах, все в ней подчинить духу, и цель эту он ставил не только себе, но и своему народу и времени. Он, порой срываясь, все-таки совершил попытку всесторонне овладеть знанием и всевозможным жизненным опытом своей эпохи, чтобы поставить их на службу личности высокого духа, и более того — духовности и морали, что превыше личности. Лучшим людям своего времени писатель Гете явил воплощенный образ человека, пример, походить на который, совершенствуясь, приблизиться к которому стало высокой целью тех, в ком была добрая воля.

В творчестве Гете-поэта многое давало наслаждение, но у него ничему нельзя было научиться. Его мастерство было неподражаемо и единственно в своем роде. Поэт и не стал для меня ни примером для подражания, ни проблемой. Зато литератор, гуманист и идеолог Гете очень скоро стал важнейшей моей проблемой: ни один другой писатель, исключая Ницше, никогда не занимал меня так сильно, никто так не привлекал и не мучил, не вызывал столько возражений. Какую-то часть пути этот Гете, литератор, шел, как мне казалось, параллельной дорогой с поэтом Гете, он даже почти слился с ним, но вдруг они далеко разошлись, между ними возник раздор, а затем произошел и решительный разрыв. Поэт был мне милее и дарил больше наслаждений, но и литератор Гете заслуживал самого серьезного внимания, им, безусловно, нельзя было пренебречь, — я почувствовал это, дожив до двадцатилетнего возраста, — ибо литератор Гете явил собой самую грандиозную и, казалось бы, самую успешную попытку построить жизнь немцев на основе духа. И, кроме того, он явил собой совершенно уникальную попытку синтеза немецкого гения и здравого смысла, примирения светского человека и богоборца, Антонио и Тассо, соединить беспечное, дионисийско-музыкальное фантазирование с сознанием ответственности и нравственного долга.

Как видно, попытка не вполне удалась. Она и не могла быть успешной! Но, несмотря на это, надо было предпринимать ее снова и снова, ибо непрестанное стремление к высшей и недостижимой цели и есть признак духа — так я считал. Гете и в жизни и в творчестве не вполне удалось это сочетание наивной поэзии и здравомыслия светского человека, души и разума, поклонения природе и проповеди духовности; в иных местах остались зияющие трещины, порой возникали тяжелые, невыносимые конфликты. Мне казалось, что разум и добродетель были надвинуты на чело поэта, словно парик, который ему великоват, и его наивную гениальность нередко душила чопорность, проистекавшая из стремления к сознательной разумности и сдержанности.

И, кроме того, Гете, по-видимому, не удалось окончательно утвердить пример своей жизни и создать настоящую школу или учение. Некоторые поэты и писатели, прилагая величайшие усилия, последовали его примеру, однако не только не достигли гетевского единства, но и значительно отстали от первопроходца. Одним из них, многих, был Штифтер, первоклассный писатель, всеми любимый, в своем чудесном романе «Бабье лето» он порой рассуждает об искусстве и жизни точно маленький Гете, суконным языком излагая филистерские общие места: читая Штифтера, я с испугом замечал, как близко они соседствуют с волшебными красотами стиля. Образец был ясно различим, вспоминался «Вильгельм Мейстер», где чудеснейшие поэтичные страницы так же перемежаются безнадежно сухими.

Нет, не слишком удачной была попытка Гете, и от этого думать о нем порой было горько и по-настоящему неприятно. Неужели он, как полагали никогда его не читавшие наивные марксисты, и правда был всего лишь героем буржуазии, одним из создателей недолговечной, малозначащей, сегодня уже давно зачахшей идеологии?

Собственно говоря, я мог бы оставить его и смириться с разочарованием. Но ведь не мог! И как раз это было удивительно, прекрасно и вместе с тем мучительно — от него было не уйти, помимо воли я бросался в бой вместе с ним, переживал поражения вместе с ним, и в своей душе я находил его раздвоенность!

Покоряло и было великим уже то, что он, не довольствуясь мелкими целями, стремился к великому, утверждал идеалы, которые были заведомо недостижимы. Однако крепче всего меня связывало с ним постепенное, год от года все более ясное понимание того, что проблема Гете — не только его проблема, и не только проблема буржуазии, а проблема каждого немца, серьезно относящегося к мысли и к слову. Если ты немецкий писатель, ты не можешь закрывать глаза на пример Гете и его попытки, удачные или же безуспешные. Пусть другие литераторы гораздо лучше сумели выразить в слове дух своего времени; Вольтер, быть может, вернее и совершеннее отобразил свой век и свой круг, но не потому ли Вольтер и остался в прошлом, не потому ли для нас он был лишь воспоминанием, именем великого виртуоза? Находилось ли у нас сердечное участие к его побуждениям или взглядам? Нет. Гете же не отошел в прошлое вместе со своим столетием, он имел отношение к нам, он был поразительно актуален.

Не один год Гете был моим мучением, тревожил покой моей духовной жизни, он и Ницше. И если бы не мировая война, я, наверное, еще тысячи и тысячи раз возвращался бы к прежним мыслям и мучился бы прежними сомнениями. Но разразилась война, и вместе с войной меня вновь настигла давняя, а в те дни ставшая как никогда болезненно острой, проблема немецкого писателя, трагической судьбы духа и слова в немецкой жизни. Оказалось, что нет той трибуны, которую когда-то возводил Гете. Вышли вперед безответственные, отчасти опьяненные патриотическим восторгом, отчасти и откровенно продажные писаки, весьма патриотичные, но глупые, лживые и грубые статейки, недостойные Гете, недостойные духа, недостойные немецкого народа; даже маститые ученые и литераторы заговорили, как унтера; казалось, не только рухнули все мосты между духом и народом, но не стало и самого духа. (В мои задачи не входит отвечать на вопрос, можно ли считать это явление чисто немецким, или оно отличало многие, если не все, страны, участвовавшие в войне; для меня в то время была важна его немецкая форма, так как именно в немецкой форме оно бросило мне вызов. Моим долгом не было выяснять, покинул ли дух Францию и Англию, и предостерегать эти страны от ежедневно усугублявшегося прегрешения против духа, я должен был бороться, оставаясь на моей родной почве.)

Казалось бы, проблема Гете надолго исчезла из моей жизни, было не до Гете — шла война, после ее окончания проблемой стали судьбы Европы; даже сегодня положение таково, что во всех европейских странах лишь ничтожно малое число мыслящих людей верно представляют себе проблему и требования нашего времени, тогда как официальные власти и политики на самом краю пропасти по-прежнему воюют за разноцветные знамена погибших идеалов.