Маленький человек - Пётр Пигаревский

в Мариинский театр на лучший в мире русский балет. Да еще какой балет — «Лебединое озеро»!

— Мистер Малыгин, «Лебединое озеро»? — безучастным голосом переспросила Джейн.

— Конечно, мисс Каллаген, такое можно увидеть только у нас, или на гастролях. Но вы ведь всегда в Африке, а львам это не интересно, и поэтому артисты туда не ездят, — улыбнулся Малыгин.

К его немалому удивлению, он не прочел в глазах Джейн никакого воодушевления. Она замялась, а затем произнесла тихим голосом:

— Профессор, извините меня, я много слышала, у вас действительно прекрасный балет… Я не хочу вас обидеть… Но можно вместо театра мы сходим с вами в зоопарк? — На этом месте ее глаза загорелись, а голос снова стал громким и уверенным. — Дело в том, что в каждой новой стране, в каждом городе, где бываю впервые, я всегда посещаю зоопарк. Для меня это крайне важно. По тому, как содержатся животные, какое к ним отношение, мне сразу становится все ясно: где я нахожусь и кто меня окружает.

Повисла неловкая пауза. Малыгин молчал.

— Да вы не беспокойтесь, — тепло улыбнулась Джейн, — если в вашей стране все люди такие же, как вы, тогда у вас все в полном порядке. И зоопарк наверняка в прекрасном состоянии, и животные там чувствуют себя хорошо. Я хочу все это увидеть.

Малыгин после долгого молчания кивнул головой.

— Конечно, Джейн, мы пойдем в зоопарк. Хотите, я свяжусь с его дирекцией, нас встретят, все покажут. Они будут счастливы видеть такого гостя.

Каллаген отчаянно замахала сразу двумя руками перед лицом Малыгина.

— Нет-нет, ни в коем случае! Я не хочу никаких официальных приемов. Только инкогнито! Я хочу увидеть все как есть.

Малыгин снова кивнул головой.

— Хорошо, Джейн, пойдем тогда завтра, после вашей лекции.

Каллаген умоляюще посмотрела на него.

— А можно сегодня, сейчас?

«Ну, Саня, держись, деваться тебе некуда. Придется тебе, сукин сын, все свое красноречие выплеснуть наружу, чтобы хоть как-то скрасить картину, чтобы хоть как-то отвлечь ее от созерцания этих клеток. Это тебе не лекции читать», — пронеслось в голове у Малыгина.

Обезьяны, тигры, печальный бурый медведь, неподвижный жираф сменяли друг друга. А Александр Юрьевич говорил и говорил, без устали, без остановки. Вдохновенно и ярко, стараясь мысленно вернуть великого зоолога то в Африку, то в Южную Америку, только бы подальше отсюда. «Ну, я сегодня просто Пушкин какой-то!» — мелькнуло у него в подсознании.

Внезапно Малыгин поймал себя на том, что если вначале Джейн откликалась и поддерживала беседу, то сейчас он говорит в пустоту. Нет, она по-прежнему была рядом, правда, чуть отстала. Он заметил это краем глаза. Малыгин повернул голову.

Она смотрела мимо него, куда-то в пространство. Из глаз Джейн текли слезы. Не каплями, не тоненькими ручейками, а бурным потоком. Малыгин остолбенел. А затем, поддавшись порыву, подошел к ней и обнял за плечи. Она даже не заметила этого, оставаясь неподвижной и молчаливой. Слезы продолжали струиться. Ее взгляд был безучастным ко всему.

— Проходи, Сережа, проходи, — приветливо помахал рукой главный редактор, когда увидел на пороге своего кабинета переминающегося с ноги на ногу Дерюгина. — Прочитал я твою статью о зоопарке. Ну, что я могу сказать, хотя и нельзя такого говорить вам, молодежи? Молодец, Сергей, справился. Да еще как справился! Все на месте — и животные, и люди. В твоем зоопарке жить хочется, хоть сам в клетку полезай, — рассмеялся редактор. — А сейчас гранки отнеси директрисе. Пусть почитает, порадуется, хорошая тетка. Чего застыл, давай дуй. Если и дальше так будешь работать, тебя ждет большое будущее. Только смотри не зазвездись, как говорят в вашей молодежной среде.

Пеппа

Электричка остановилась. Люди начали прыгать из вагонов, расстояние до платформы — чудовищное, на стариков было больно смотреть. «Во, смотри, совсем охренели, какие длиннющие объявления на панели стали писать! Обычно короче: “Мальвина, отдых, 1000”. А тут… Почитаем?» Маш, ты что, совсем обалдела, каких-то проституток письмена читать. У нас в руках мотыги, тюки». — «Да ладно, я пошутила».

Я тоже опустил глаза, услышав этот диалог Через всю платформу скакали неровные буквы, намалеванные белой масляной краской. Читать я тоже не стал — что хорошего могут написать на панели?

Василий сидел на своем участке в садоводстве на маленькой скамеечке среди чертополоха и перочинным ножом затачивал стебель какого-то растения. Стебель был полый внутри, почерневший и почти целиком сгнивший. Он медленно водил по нему лезвием, глаза его ничего не выражали, а в уголках рта пузырилась медленно вытекающая слюна. Он уже давно сидел за этим бессмысленным занятием в полной тишине. И вдруг оживился, заметил на жухлом, дырявом листике рядом с собой медленно ползущую божью коровку. Василий что-то промычал, отложил в сторону стебель и нож, и начал шарить заскорузлой черной пятерней в кармане штанов. Вытащил коробок спичек, поджег одну из них и начал медленно подносить к божьей коровке. Она в последний момент почуяла опасность и успела вовремя улететь. Из чертополоха послышался клекот, перемежаемый отборным матом.

Василий ввалился в дом, сразу открыл зеленую, выщербленную дверцу кухонного шкафчика, в его руках оказалась огромная бутыль то ли водки, то ли самогона, то ли спирта. Он было поднес ее к грязному, в серых разводах граненому стакану, но передумал и начал пить из горлышка, глоток за глотком, пока не опорожнил на треть.

В неказистом, облупленном домике, наружные стены которого когда-то были окрашены синей краской, а теперь выцвели и покрылись мутными водянистыми разводами, Василий жил не один — со своей немолодой сожительницей и ее тринадцатилетней дочкой от первого брака, которую все в округе звали Катюшей.

Катя осторожно, озираясь, приближалась к дому. Глазами на заросшем участке она высматривала, не прячется ли в кустах сорняка или за поленницей Василий. Год назад он ее очень напугал. Когда она вот так же, ничего не подозревая, подходила к двери, он вдруг выскочил из-за угла пьяный с топором в руках. Увидев ужас в ее глазах, он дико захохотал, а потом начал крутить огромным топором над ее головой, как пропеллером. В ту ночь мать не отходила от ее кровати. Катю бил озноб, она постоянно вскрикивала и все время порывалась убежать из дому. С тех пор она вспоминала кусок своей жизни до Василия как самый счастливый. Перед глазами вставал ее отец, он всегда казался ей маленьким сухоньким старичком, хотя в пору ее детства ему едва перевалило за сорок. Беззлобный, суетливый, он часто делал все невпопад, но никогда ее не