Идолы - Маргарет Штоль

И на меня. Я и сама не знаю, кто я или что я. Знаю только, что я ощущаю. А это изматывает и нервирует. Все болезненно и открыто. Как будто я видела то, что видела, и сделала то, что сделала, и всего этого было слишком много. Но в данный момент я слишком устала, чтобы беспокоиться. Мне хочется забиться в какой-нибудь темный угол и провалиться в сон.

И Епископ как будто это понимает, по крайней мере, теперь, когда мы все уладили между собой. Нужно еще многое обсудить, говорит он. И в этом мы с ним вполне согласны. Но сначала, говорит Епископ, спать. Никто из нас не возражает, но тем не менее не двигается с места. Лукас бросает взгляд в мою сторону, и я понимаю: нужно убедиться в том, что нам ничего не грозит.

Я медлю мгновение-другое, сосредоточиваясь на Епископе. Вижу печаль, гнев, но потом вижу также, что это не относится к нам.

По отношению к нам четверым чувствую только сострадание – нечто такое, чего не ощущала после смерти падре.

Я смахиваю слезы и незаметно киваю Лукасу. Тима и Ро с облегчением замечают это.

Епископ не представляет угрозы.

Не для нас, не теперь.

А если он и опасен, если я ошибаюсь, то умеет скрывать свои мысли лучше, чем кто-либо из тех, с кем мне приходилось сталкиваться на этой планете.

Он просто мальчик, играющий в поле, думаю я. И эта мысль каким-то образом успокаивает.

Ро выглядит вполне довольным.

– Ну, тогда ладно. Пошли.

Лукаса и Ро ведут прямиком в бараки – большие строения в примыкающей к ангару пещере. Туда, где спят солдаты-белтеры. Лукас на ходу оборачивается, чтобы посмотреть на меня, и я вижу на его лице усталую улыбку.

Пусть все будет хорошо, думает он, но ты поосторожнее там.

Я осторожна и буду осторожна, но мне ужасно хочется, чтобы Лукас устроился спать рядом со мной. Чтобы мы могли оберегать друг друга, если с неба свалится еще что-нибудь.

В каком-нибудь теплом местечке вроде того, где я спала прежде: перед печью Биггера. Того, которое я делила с Ро.

Я скучаю по этому. Я скучаю по нему. По близости.

Я и теперь помню запах нашей кухни.

Я желаю себе забыть все это, когда мы уходим все дальше вглубь Идиллии.

Через несколько мгновений нас с Тимой уже ведут по теплому коридору, высеченному в скале, к чистым, мягко освещенным комнатам для штатских, со свежезастеленными простыми деревянными кроватями, которые пахнут хозяйственным мылом и молодой зеленью. Если не считать того, что сразу бросается в глаза отсутствие окон, все остальное – побеленные стены и кривоватые потолки (в этих бункерах вообще нет прямых линий) – могло бы заставить вас думать, что вы попали в какой-нибудь фермерский домик.

Конечно, ничто не могло бы быть так далеко от правды, но кровать есть кровать, и пока что это для нас уже рай. Это ведь первая настоящая кровать, которую я видела за долгое-долгое время. Мы с Тимой ложимся на одну из них – вместе. Она не Лукас, но я ничего не имею против. Брут сворачивается в ногах у Тимы и мгновенно начинает храпеть. Мне кажется, я могла бы проспать несколько дней подряд.

И я засыпаю.

И вижу сон. На этот раз не о нефритовой девочке. Мне снятся птицы.

Одна птица. Птенец.

Это слово свивает гнездо в моем сознании, словно оно и есть маленькое пернатое существо. Редкое существо. Я понятия не имею, что это за птица, потому что никогда таких не видела, во всяком случае рядом с Хоулом. Они не подлетают близко к Иконам; что-то в магнитном излучении отталкивает пташек, даже убивает. Но эта птица прекрасна. Она хрупкая, крошечная, покрыта мягким белым пухом. Именно такая, как я себе представляла, глядя в детстве в синее небо над миссией – небо, где птиц не было.

Мы в джунглях, но птица сидит прямо в центре того, что я наконец узнаю, – старой шахматной доски падре. А потом я вижу, что все изменилось: мы уже не в лесу, нет. Мы в моем доме, в моем старом доме.

У моего старого кухонного стола.

Я смотрю вверх, когда вентилятор на потолке начинает дребезжать. Птицу пугает этот звук. С того места, где я стою, я ощущаю, как колотится сердечко в ее груди, чувствую ее неровное, ускоренное дыхание.

Нет.

Птица смотрит на меня, когда стены начинают дрожать и куски штукатурки несутся в воздухе, как новогодние ракеты, как конфетти.

Только не это.

Птица поднимает голову и чирикает – только один раз, когда окна разлетаются, а вентилятор срывается с потолка и с грохотом падает на ковер, и раздаются крики.

Это действительно происходит.

Крылья птицы трепещут, когда мой отец катится вниз по лестнице, словно смешная тряпичная кукла, которая не умеет стоять на ногах. Когда моя мать падает рядом со старой колыбелью.

Только не снова.

Птица вылетает в разбитое окно как раз в тот момент, когда другие птицы начинают падать с неба, когда все наши сердца – везде – перестают биться.

Проснувшись, я буквально умираю от голода и съедаю столько ломтей теплого коричневого хлеба, сколько, наверное, вешу сама. Это первая человеческая пища, которую я вижу, кажется, за целую вечность, и не хочу, чтобы она зря пропадала. Я намазываю на хлеб крыжовенный джем, сваренный кем-то и разложенный в банки, как и мы это делали в миссии. И запиваю пятью высокими стаканами холодной горной воды.

Я просто не могу остановиться. Я поглощаю одну за другой миски грубо смолотой овсянки, слегка посыпанной корицей. И фрукты – фрукты, каких никогда прежде я не видывала. Они высушены длинными полосками. Здесь нет ничего, выращенного на поверхности земли, и точно не зимой, это все, что я понимаю. Но еда хорошая, и ее, к счастью, много. Я вижу, как Ро приканчивает две здоровенные буханки хлеба. Но все же тут не так, как на ферме в миссии, напоминаю я себе. Здесь, в этом поселении, фрукты и овощи приходится либо консервировать, либо сушить. Грассы могли бы иметь какие-то посадки наверху, но такая активность наверняка привлекла бы нежелательное внимание. Поэтому их жизнь полностью скрыта в горе.

Это похоже на еще один из моих снов, только до странности приятных снов. Я моюсь – дважды. Надеваю свежую одежду, которая чудесным образом появляется в моей комнате. Расчесываю спутанные волосы. Я просто сижу на краю кровати, пока они сохнут, и прислушиваюсь к тишине, к приглушенным звукам реального мира, настоящего огромного мира под горой. А не к тому миру, что в моей голове.

Я ничего не делаю, ничего не ощущаю. Ничего не вспоминаю. Прямо сейчас, вот в эту самую минуту, это и есть то, что мне необходимо.

Вперед, а не назад. Вперед, а не назад. Как на горном серпантине.

Я желаю, чтобы мой разум оставался закрытым, пока он не успокоится полностью. Голоса, что где-то звучат, почти не слышны. Я представляю себя в полной безопасности в самом сердце этой горы. Я верю тому, что сказал Епископ: ничто не может проникнуть в эти глубины. Ни Лорды, ни Посольство, никакое страдание.

Это истинное блаженство.

А потом я снова засыпаю, как я надеюсь, на тысячу лет.

Сон возвращается в то же самое мгновение, как я закрываю глаза. Конечно, он возвращается. Я снова в густых зарослях. Я вижу деревья без вершин, далекое пространство воды, сплошную зелень вокруг.

Но там, где до этого сидела та девочка, только маленькая белая птица – на шахматной доске передо мной. Это птица из моего сна.

Птица не издает ни звука, но взлетает на мое плечо, и я застываю, когда ее крохотные коготки впиваются в мою кожу.

Ты все еще здесь.

Это не голос той девочки. Это кто-то заглядывает в мой сон, как я и сама умею это делать. Голос странный – ни мужской ни женский, ни молодой ни старый. Он звучит как множество голосов сразу. Как хор, только говорит, а не поет. Слова звучат везде и нигде. Они заливают луг, и небо, и шахматную доску, они повсюду вокруг меня.

Вот только теперь небо темное, а шахматная доска пуста. Вдали над склоном холма вздымается остроконечная золотая крыша храма, а может быть, башня.

Странно. Раньше я ее не замечала.

Когти птицы впиваются глубже.

Они приходят за тобой снова и снова. Но ты все равно жива, говорит голос.

– Да, это так, я жива, – соглашаюсь я.

Это почти все, что я знаю.

И ничего больше не говорю.

Голос умолкает на время.

Это очень интересно.

– Почему?

Потому что необъяснимо.

– Не понимаю.

Ты предмет стремительной, и бесконечной, и постоянно меняющейся красоты. Человеческой.

– Я – что? – Я оглядываюсь по сторонам. – Почему ты так говоришь?

Снова пауза, на этот раз более долгая.

Я не знаю, что ты или почему ты. Я не в силах постичь тебя. Ты отвергаешь все условия и правила. Ты аномалия. Исключение. Исключительная.