Бес в ребро - Георгий Вайнер

Недалеко от дома я спросила Ларионова:

— Вы подолгу в плавании находитесь? Сколько рейс длится?

— По-разному. Иногда по полтора-два месяца землю не видим…

— Скучно, наверное?

— Скучно? Да что вы, Ирина Сергеевна! На вахте не заскучаешь, некогда. А в свободное время пишу письма, читаю. Я как-то даже подсчитал: за год я прочитываю штук сто книг. Глупо, конечно, считать книги на штуки, — смутился он. — Но я этими подсчетами занялся, задумавшись однажды: а что осталось от этих книг во мне…

— И что осталось? — требовательно спросила я.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Надеюсь, что-то осталось… Я сочинил для себя множество книжек. О морях, о кораблях, о людях, которые первыми прошли этими неведомыми дорогами, о замечательных моряках, которых я сам знал… Приду в каюту, сяду перед листом бумаги — только записать осталось, все продумано и придумано!.. Взял ручку, и все слова сразу — пшик! Перемешались, растворились, исчезли… Ушли, как сон… Так ничего и не написал никогда…

Я сразу догадалась, что это Шкурдюк. Так он и должен был выглядеть — здоровенный модный парень с мясистой головой, похожей на маску из театра «Кабуки». У него было большое количество щек, губ, две круглые скважины ноздрей и наливная бульба носа, над которой светились безнадежно голубые глаза.

Шкурдюк вещал, объяснял, инструктировал. Он проводил, видимо, производственное совещание с дюжиной тихих старушек и безвозрастных мужчин — смотрителями и контролерами на бездействующих сейчас аттракционах. Служащие расположились под тентом детского автодрома, и слова Шкурдюка гулко разносились в тишине утреннего осеннего парка:

— Погода не балует! И сезон на исходе! Однако мы все должны соответствовать! Развлечение населения, как искусство, должно быть классовым! Потому что классовость — это массовость! А массовость — это кассовость! А тугая касса — радость рабочего класса! Понятно говорю вам, недоумки? Га-га-га!..

Он гоготал оглушительно, как гусь перед студийным микрофоном. И настроение у него было, очевидно, хорошим, поскольку он, работая, развлекал себя.

Подчиненные ему недоумки, стараясь не встречаться с ним взглядом, покорно-согласно кивали головами. Только одна старуха пискнула неуверенно:

— Игорь Михалыч, дождь ведь скоро пойдет… Не будет посетителей сегодня…

— А это, дорогая коллега, не вашего ума дело… Сидите, зарплату свою хоть отработайте… И так держу вас, пенсионеров, на свой страх, вопреки закону… Так что не вякайте лишнего… Правильно я говорю, Мракобес?

Из-за заборчика автодрома я разглядела, что у ног Шкурдюка примостился рыжий толстый бульдог.

— Правильно, Мракобес? — схватил Шкурдюк его за холку.

Бульдог поднял на него морщинистую морду с грустными, налитыми кровью глазами и отчетливо прорычал-промычал:

— …М-м-а-м-а-а… ма-а…

— Молодец, псина! — пришел в восторг Шкурдюк. — Если бы ты, пес, умел отрывать билеты, я бы тебя на кассу посадил — больше толку было… Га-га-га! Ну-ка, все на рабочие места!..

Бабки испуганно тронулись по своим местам, и та, что сомневалась насчет посетителей, проходя мимо меня, не удержалась и сказала тихо, ни к кому не обращаясь:

— Свиноморд несчастный… Наглец, медная харя…

Шкурдюк вышел из-под тента и воззрился на затянутое тучами небо. Руки в боки, ноги врозь, голова запрокинута, я была уверена, что сейчас схватит он шапку и расшибет ею тусклое небо над нами. И Мракобес прижался к нему и тоненько завыл.

Но Шкурдюк не стал кидать в небо свой кокетливый цветной картуз с надписью на тулье «Микозолон — лучшее средство от грибковых заболеваний». Он сплюнул на землю и сказал с большим чувством:

— Ну и климат — едрёна вошь! Десять месяцев — зима, остальное — лето…

И тут увидел меня.

— Вы ко мне, гражданочка?

— Да, я к вам, гражданинчик, — кивнула я. — Вы Шкурдюк?

Лицо его сразу стало настороженным и замкнутым, лишь бездонная льдистость мерцала в голубых глазах прохиндея.

— Это вы точно угадали — я уже шесть пятилеток Шкурдюк. — А глазками своими незабудковыми щупал меня, раздевал, скидывал ненужное, оценивал и прикидывал. — А вы-то кем будете?

— Кем буду? — засмеялась я. — Со временем буду бабкой, пенсионеркой, к вам сюда приду отсиживать зарплату… А сейчас я журналистка, корреспондент городской газеты…

Шкурдюк взглядом быстро одел меня снова. Щупание оказалось неуместным, и он растянул в улыбке свой огромный мокрый рот слабого человека.

— О, для нас это большая радость! Внимание прессы к отдыху трудящихся — это первейшее дело…

— Ну да, я уже знаю: массовость — это кассовость!

— Истинно сказано! Га-га-га! — радостно загоготал Шкурдюк. — Давайте я вам продемонстрирую наши достижения. У нас новый аттракцион — потряс! Собирались открыть к началу сезона, да сами знаете, как работают наши герои-строители. Пустили еле-еле в сентябре, а тут и посетители иссякли… И кассовость наша под угрозой!

Шкурдюк показал на циклопическое сооружение, похожее на огромную карусель, но вместо привычных деревянных зверюшек висели на кругу обтекаемые капсулы вроде маленьких самолетных кабинок.

— Давайте я вас прокачу, чтобы вы со знанием дела могли описать наши будни и победы, как полагается настоящему журналисту.

Он быстро взял меня под руку и, не давая возразить, повел к помосту аттракциона.

— Смотрите, это лицензионный аттракцион, «Энтерпрайз» называется. По-американски обозначает «предприятие». Заплатили за него тысячи несчитанные, а он полгода простоял зазря, окупаемости фондов нет, омертвление капитала налицо, один я душой болею за это. Сколько недокатанных людей осталось! Да кто же у нас с деньгами-то народными считается!

Шкурдюк щелкнул замком, распахнул стеклянную дверку капсулы, посадил меня в тесное креслице, застегнул на мне ремень безопасности и стал орать куда-то вниз, в машинное отделение:

— Дарья! Дарья Васильевна! Включай, давай прокати нас…

— Сщас! Сщас! — услышала я голос давешней старухи, называвшей Шкурдюка свиномордом.

Свиноморд, как бывалый пилот-инструктор, уверенно сел на заднее сиденье кабинки, и в это время раздался мощный тяжелый гул. Озноб вибрации передался мне, я ждала с нетерпением, когда двинется в свой круговой быстрый путь карусель, лихо раскручивая кабинки на разных уровнях. Вообще-то эти нынешние аттракционы очень мало походили на невзрачные развлечения нашего детства в парке культуры — иммельман, гигантские шаги, качели. Мрачно гудящий «Энтерпрайз» напоминал не столько развлекательное сооружение, сколько мощную индустриальную конструкцию.

— Готово, — сказал Шкурдюк и крикнул Дарье: — Поехали!..

Медленно завертелись опорные спицы карусели, с нарастающим ревом кабинка поехала по кругу, и вдруг сердце провалилось куда-то вниз, потому что с пол-оборота капсула резко полетела вверх. Мы стремительно описывали восходящую круговую траекторию, от которой у меня все замирало внутри. И когда я взглянула вниз, то с ужасом увидела, что диск карусели неудержимо поднимается на ребро и становится вертикально, превращаясь из карусели в чертово колесо. Кабинка вращалась одновременно в двух плоскостях, и вместе с этим чудовищным воем росла ее скорость, сиденье ушло из-под меня, и я вдруг увидела, что земля оказалась у меня над головой — я висела вверх ногами…

А потом я уже ничего не видела — где земля, где небо, вверх, вниз, только ухающее ощущение ужаса и уверенность, что сейчас вся эта завывающая воздушная колесница с ревом и лязгом обрушится вниз, размозжив меня на кусочки. Сзади что-то кричал мне Шкурдюк, но я совершенно ополоумела от страха, потому что это было какое-то неведомое ощущение полной беззащитности перед погибелью…

Почему это — развлечение? Ничего развлекательного и приятного я не испытывала, а только бесперечь падала наземь, взрывоподобно взлетала куда-то вверх, меня крутило вокруг себя самой, я знала — вот это и есть полная потеря себя, я не принадлежала себе нисколько. Меня не было, я превратилась в маленькую живую клетку этой ревущей машины, и воли моей не существовало…

О, жалкая участь куска фарша внутри раскручиваемой на веревке мясорубки.

Не знаю, сколько это длилось. Я чувствовала, что если еще хоть один оборот совершит этот проклятый «Энтерпрайз», меня вырвет. Но неожиданно ужасающий вой и гул, начавшийся таким безобидным густым жужжанием, стал стихать, кабинка в полете выровнялась, и я увидела, что постепенно опорное колесо круговерти стало опадать, опускаться, склоняться к смиренной горизонтали, скорость гасла, пока шум двигателя не стих совсем, и кабинка наконец замерла.

Провальное безвременье обморочного состояния. Не понимаю — где я, что со мной, куда подевался Шкурдюк. Подбитое серой ватой облаков низкое небо, раздерганные ветром мокрые кроны деревьев и участливое лицо Дарьи Васильевны, которая мне говорит: