Ботфорты капитана Штормштиля - Евгений Астахов

— Я вижу, вы решительные люди.

— Мы просто не забываем о договоре, мсье Караяниди. Двадцать процентов стоимости груза, так ведь?

— Доставленного в Трапезунд, господин Макацария,— напомнил Караяниди. — Как говорим мы, коммерсанты,— франко-Трапезунд...

Южный ветер летел вдоль берега. Он нес дожди, туманы и запахи. Это могли быть запахи цветущего тамариска или просмоленных сельдяных бочек, или согретых солнцем лагун, схваченных коралловыми браслетами атоллов.

Но бывает, что южный ветер вдруг начинал пахнуть порохом, кровью и человеческой подлостью.

Дадешкелиани шел, скользя по мокрой гальке. Он напряженно всматривался в темноту, стараясь что-то разглядеть в предрассветной мгле, висящей над морем. Время от времени останавливался и, сложив рупором ладони, кричал:

— Господин Борисов! Алексей Константинович! Море отвечало ему угрожающим рокотом.

— У-ух!.. У-ух!.. — били в берег волны.

— Гры-ы-ы... — волочась по дну, скрежетала галька.

— Проклятая темнота! — Дадешкелиани выругался.— Да откликнитесь же, Алексей Константинович! Это я, Дадешкелиани! Нам известно, что вы здесь!

— Еще шаг — и я стреляю, господин ротмистр! Дадешкелиани вздрогнул и остановился. Он все еще пытался разглядеть невидимую в темноте фелюгу.

— Бог с вами, Алексей Константинович! Слово дворянина — я один, без оружия. Пришел как друг.

— Не знаю. Я никогда не имел сомнительной чести, князь, водить дружбу с жандармами. Еще шаг — и я стреляю.

Дадешкелиани услышал, как щелкнул взведенный курок.

— Ну что вы, право, Алексей Константинович, полноте! Стою, стою!

— Где моя жена и сын?

— Мне очень тяжело быть вестником печали. Они погибли, пали невинными жертвами. Мы не успели прийти им на помощь. Такая же горькая участь ждет сотни других, если мы с вами будем медлить, Алексей Константинович. Идемте, я призываю вас во имя милосердия.

— Где Дурмишхан?

— Будь проклят этот негодяй, этот предатель! Он один из виновников гибели ваших близких. Это он выдал их тайным большевистским комиссарам. Предал за тридцать сребренников.

— Зачем большевикам могла понадобиться моя семья?

— Они хотят задержать вас в порту, не дать увести «Цесаревича» и спасти тех несчастных, что бегут от неминуемой смерти.

— Где Дурмишхан?

— Он получил свое — повешен на фонарном столбе полчаса назад! По приказу господина Макацария, полномочного представителя правительства.

— У-ух!.. У-ух! — Волны яростно били в берег, в скалы, в смоленый борт фелюги.

— Что ж вы молчите, Алексей Константинович? Лишь ваша рука, ваша воля и авторитет могут привести в движение машины «Цесаревича». Мы в состоянии расстрелять команду, но не в состоянии заставить ее повиноваться. Вы видите, я совершенно откровенен с вами. Неужели вы бросите на произвол судьбы женщин и детей, допустите, чтобы их постигла участь вашей супруги и вашего сына? Остались считанные часы, надо спешить!

— Желающие могут уйти через границу пешком. Не обязательно плыть по морю. Я выслушал вас, господин ротмистр, А теперь убирайтесь!

— Но, господин Борисов!..

— Убирайтесь! Я считаю до трех! Не забывайте — на вас белая черкеска — она великолепно видна мне. Убирайтесь. Ну! Раз! ..

Южный ветер властно подхватил легкую фелюгу, швырнул ее в темноту. Щелкнул парусом, как бичом.

— Будьте вы все прокляты! — размахнувшись, Борисов швырнул в воду тяжелый кольт. — Прокляты!.. Прокляты!..

Дадешкелиани пронзительно свистнул. И сразу же, вынырнув из-за стен пакгаузов, побежала по берегу цепочка людей. Спрятавшись за скалу, князь ругался и кричал:

— Быстрее, черт вас возьми! Идиоты! Пачками огонь! Пли!

Щелкая на ходу затворами, охранники припадали на колено и беспорядочно стреляли в звонкую, пустую темноту.

— Разрешите, господин ротмистр, догнать его на патрульном катере.

— В этом тумане? Болван! Катер — никому! Это мой катер. Не прикасаться! Не сметь!..

Южный ветер над морем. Южный ветер над берегом. Над темными улицами, над безлюдными площадями. Этот ветер приносит туманы и дожди. Дожди стучат по крышам барабанной дробью тревоги. Стучат по плитам тротуаров, по брусчатке площадей. Трубят зорю водосточные трубы. Тревожная ночь мечется под ударами южного ветра.

Пройдет час, и первые лучи солнца осторожно перешагнут через синие заборы гор. Они скользнут по рыжей черепичной голове города и окунутся в море. Приоткрыв ставни, люди в щелки будут смотреть, как идет по пустынным, непривычно тихим улицам полк комиссара Таранца. Покачиваются пыльные буденовки, темнеют потные, впалые бока усталых лошадей, мечется в жару девочка с золотыми волосами.

— Эй вы, черти лысые! — крикнет, привстав на стременах, молоденький боец. — Где у вас тут доктор живет? Помрет девчонка-то...

И тогда откроются ставни и окна, и люди, перебивая друг друга, начнут объяснять парню, где живет доктор со смешной фамилией Докторский, очень хороший, очень знаменитый в городе доктор, который лечит все болезни и не берет с бедных денег. Очень смешной доктор.

— Он всех называет непонятным словом «коллега». Не знаем — ругает, не знаем — хвалит...

Парень поскачет во весь опор. Кривая шашка будет бить лошадь по вороному крупу.

Доктор отбросит с Олиного лица слипшиеся от пота золотые волосы, тронет лоб прохладной мягкой ладонью. Потом пощупаст железы, оттянет нижнее веко, осторожно надавит на печень и скажет недовольным, ворчливым голосом:

— У нее, коллега, самая отвратительнейшая малярия, да-с. Тропическая форма. Вы понимаете, что сие означает, милостивый государь?

Парень поймет одно — комиссаровой Олюхе сильно плохо. И еще подумает: не контра ли этот черт лысый, этот доктор? Но вспомнив, как говорили люди, будто тот бесплатно лечит бедных, успокоится.

— Везите ее ко мне, коллега, — ворчливо скажет доктор. — Ей необходимо продолжительное лечение и не на телеге, а в клинических условиях. Безобразие!..

Но все это случится потом, утром, когда солнце перебросит наконец длинные ноги своих лучей через синие заборы гор. Не дождавшись его, оттолкнет от скал фелюгу капитан Борисов, чтоб никогда больше не вернуться к проклятому им берегу. Потушены фонари и окна в домах, не светят маяки, непроглядная тьма охватывает капитана. Только светлячками вспыхивают выстрелы — это личная охрана бывшего жандармского ротмистра князя Дадешкелиани пытается остановить уходящую от берега фелюгу.

Южный ветер разгоняет волну, бросает суденышко в крен, Сжимая в руках мокрые шкоты, плывет через ночь капитан, повернувшись спиной к розовой полоске занимающейся зари...

Волны наотмашь бьют в скалы, рокочет галька.

А в кабинете «правительственного комиссара» Макацария надрываются телефоны:

— Предоставьте мне машину, господин Макацария!..

— Каюту!.. Ну, хотя бы место на палубе. Я заплачу английскими фунтами...

— У вас же есть личный катер! Вы не смеете мне отказывать! ..

— Распорядитесь насчет фаэтона или, на худой конец, двуколки... Как вам не совестно, мы же были друзьями!..

К черту! Думайте о себе сами! Какие каюты, какие пароходы? Команды разбегаются, к каждому матросу нужно приставлять по конвоиру. Конвоиры тоже бегут. Фаэтонщики угнали своих лошадей в горы. Идите вы все к черту! Последняя ночь, пусть каждый сам думает о себе!..

Ветер разносил по кабинету бумаги. Они метались над лохматым синим ковром, словно чайки над сморщенным бурей морем. Открытые чемоданы, как челюсти настороженных капканов. В них богатая приманка — теплый свет соболиного меха, золотые кружева иконных риз, свернутые в трубки шершавые холсты старинных картин.

Звонили телефоны, но «правительственному комиссару» было не до них — хватало собственных забот. Этот старый крот Караяниди уже отбыл восвояси, бросив и «Цесаревича», и все, что осталось в пакгаузах. Какое богатство пропадает! Может, удастся хоть какую-то часть перебросить через границу на повозках? Раз Караяниди бежал, значит, Макацария может распоряжаться этим добром по своему усмотрению, Целиком и полностью, а не ради каких-то жалких двадцати процентов, да еще франко-Трапезунд.

Неожиданно чья-то горбатая, остроголовая тень легла на белые шелковые шторы. Макацария замер от недоброго предчувствия, потом медленно обернулся.

— Что ты так испугался? Разве не узнал меня? — Человек в сером, расшитом тесьмой кабалахи стоял в дверях, заслонив их своими широкими плечами.

— Дурмишхан?! Э, кто там?! Сюда!..

— Там уже никого нет. Мы с тобой одни. Почему так дрожит твоя рука? Разве она дрожала, когда ты убивал женщину?

— Клянусь богом, это не я, Дурмишхан! Это совсем другие люди!

— У нас разный бог, Макацария. Я не молюсь твоему богу. А ты можешь молиться ему, если хочешь. Только поспеши, это последняя ночь.