Взорванная тишина - Владимир Рыбин

— Иди, девка, не упрямься. Век благодарить будешь, — приговаривает она, подталкивая Даяну.

— Что ты удумал? — говорит девушка, оказавшись перед мичманом.

— Ухожу я, Даянка. Кто знает, когда в другой раз увидимся.

— Слышишь — уходит, — вмешивается дед. — Уезжает, стало быть. Проводи его не как шалопая, как мужа.

— Будешь ждать меня?

Дед Иван решительно отстраняет Даяну, встает перед мичманом, маленький, задиристый.

— Болтать ты горазд. То у тебя приказ поспешный, то сам же лясы разводишь. Давай женись и езжай на здоровье.

— Свидетели нужны, — говорит председатель, раскрывая книгу.

— А я чем не свидетель? А с ее стороны — тетка Марья. Заспал, что ли?

Протасов с веселым недоумением смотрит на председателя, который, держа документ на широкой ладони, ловко шлепает по нему темным затертым штемпелем.

— Вот теперя целуйтеся, — радостно говорит дед. И подталкивает Даяну. Девушка послушно прижимается к мокрому, заляпанному илом кителю Протасова и вдруг начинает рыдать, взахлеб, безутешно.

— Что ты, дурочка! — растерянно говорит он и гладит ее руки, по-бабьи вцепившиеся в китель.

«Каэмка» стремительно вырывается на ослепленную солнцем ширь Дуная, и сразу все теряется за кормой — и мостки, и белое пятнышко платья Даяны исчезают за плотными корявыми вербами.

Протасов стоит у руля, как полагается, в положении «по-боевому» и смеется, смущенно оглядываясь на пограничников на палубе. Он снова и снова вспоминает и удачный ночной бой, и забавную настырность деда Ивана. И все трогает рукой левый карман, где лежит удостоверение личности с фиолетовым штампом на шестой странице.

Проносятся мимо камыши, сжавшие протоку зелеными стенами. Под высокий форштевень стремительно летят серебристые россыпи ряби.

Для начальника погранотряда подполковника Карачева начальной школой и службы и жизни была Первая Конная армия. С юношеским азартом принимал он стремительность переходов, лихость атак. Глухой гул летящей конницы, спины бегущих врагов — все это было для него как уроки тактики и стратегии. С тех пор главные премудрости войны видел он в активности, быстроте, решительности.

И как бы потом ни поворачивалась армейская служба, в нем все жила та первая уверенность, что враг побежит, когда мы начнем наступать.

И в эти трудные первые часы июня, когда телефоны в отряде зазуммерили от лавины тревожных сообщений, когда, казалось бы, не осталось другой заботы, как выстоять, и когда еще действовали строжайшие приказы, предписывавшие ни в коем случае не поддаваться на провокацию, — уже в те часы подполковник Карачев думал о возмездии, о смелых вылазках.

Карачев поощрял активность начальников застав, но мечтал не просто о вылазках — о настоящем десанте, который посеял бы панику в стане врагов, о плацдарме для будущего удара. Он не оставил мысли о десанте даже когда узнал то, чего в тот час еще не знал никто из его подчиненных, — о серьезных прорывах на других участках огромного фронта, когда многие воинские части, стоявшие по Дунаю, ускоренным маршем ушли на север.

— Тем более мы должны атаковать, — говорил он. — Чтобы не дать противнику ударить еще и с юга.

Некоторые штабники возражали ему, ссылаясь на то, что пограничные подразделения, дескать, не предназначены для наступательных операций.

Тогда подполковник сердился:

— А гражданские, те, что идут теперь в истребительные батальоны, они разве предназначены? Мы военные и должны уметь выполнять любые задачи.

Удар решено было нанести на Килию-Веке. Небольшой городок этот разбросал свои одноэтажные домики в километре ниже нашей левобережной Килии. Судоходная протока подходила к нему из глубины румынской территории, и там, у небольшой пристани, каждую ночь гремели мостки: прибывали новые и новые подразделения. По данным разведки к 25 июня в Килии-Веке было до тысячи солдат и офицеров противника, крупнокалиберные пулеметы, пушки.

Карачев мог выделить для десанта лишь мелкие подразделения 3-й пограничной комендатуры численностью до батальона. Вместе с оставленным в Килии батальоном ушедшего на север стрелкового полка это было уже кое-что. И все же очень мало для форсирования такой водной преграды, как Дунай, для наступления на численно превосходящего противника.

Но начальник отряда был уверен в успехе. Ибо катера Дунайской флотилии обеспечивали господство на реке. И еще потому, что верил в своих пограничников, знал: каждый может и должен драться за двоих.

И вот пришла эта ночь, ночь первого в Великую Отечественную войну десанта.

Мичман Протасов стоит на палубе своей «каэмки», искусно спрятанной в узкой протоке со странным названием Степовый рукав, и слушает, как замирает жизнь в ночной Килии. Вот громыхает по булыжнику батарея сорокапяток, выходя на позицию против Килии-Веке. Вот шагают десантники, шлепают досками по воде, заполняют лодки, палубы катеров. Люди идут молча, где-то слышится незлобивая, шепотком, ругань.

— Да отстань ты! Что я тебе, враг?

— Кто тебя знает! Давай документы!

— Врагов на том берегу ищи.

— На этом тоже попадаются.

— Моряк я, не видишь? Свой катер ищу.

— В самоволке был?

Протасов соскакивает на мостки и видит старшего матроса Суржикова с перевязанной головой.

— Ты почему здесь?

— Товарищ мичман! — радостно шепчет Суржиков. И спохватывается, говорит сердито: — Да вот, больно бдительный попался, на свой катер не пускает. Полчаса мне голову морочит.

— Какие полчаса! — ужасается часовой. — Да я…

— Марш на катер! — говорит Протасов Суржикову и хлопает часового по плечу: ничего: мол, сами разберемся. Он перешагивает на палубу, подталкивает Суржикова в рубку.

— Ну? Как прикажешь понять?

— Они меня эвакуировать собрались. Что я им — больной?

— Раз решили, значит, надо.

— Кому надо? Вы в десант, а я в тыл?

Протасов морщится. Кто-кто, а Суржиков спорить горазд. Сколько было у него взысканий — все за язык.

— Ладно, — говорит он. — После боя разберемся. Если что, эвакуируешься как миленький.

Из темноты доносятся всплески шестов, ударивших о дно, и темное пятно соседнего катера начинает медленно смещаться.

— Пошли! Пошли!

Десантники наваливаются на шесты, и «каэмка» тоже отходит от берега и плывет по течению, покачиваясь, поворачиваясь на водоворотах.

Тихая ночь лежит над рекой. Сонно всхрапывает волна под бортом. В прибрежных камышах стонут мириады лягушек, и птицы перекликаются торопливо и страстно.

Протасов поеживается: то ли холод пробирает, то ли нервы сдают. Он знает, что в этот момент по ту сторону Дуная пробираются чужими заросшими ериками несколько катеров, и завидует тем, кому выпало счастье участвовать в рисковом рейде. Он знает, что катера идут на тихом подводном выхлопе, стремясь подойти к Килии-Веке с тыла и ударить внезапно. Но в узких извилистых протоках легко сесть на мель. К тому же фашисты могут обнаружить катера на подходе, и тогда неминуем бой в невыгодных условиях, бой, в котором десантникам придется пробиваться к городу через сырые луга, насквозь простреливаемые, открытые.

«Вот это по-нашему! — думает он. — Не то, что тут — всем кагалом». И вдруг напрягается: из далекой глубины чужих плавней слышится знакомый рокот двигателей катеров. От Килии-Веке вскидываются в небо два прожекторных луча, шарят по редким тучам. С едва различимого на фоне неба сдвоенного конуса колокольни бьет пулемет. Сразу откликаются ДШК наших катеров, и лучи прожекторов вмиг опадают. Мельтешат в темноте светящиеся ниточки трасс, вонзаясь в конус колокольни, высекая яркие магниевые вспышки. Глухо гудит разбуженный пулями колокол.

И тотчас кроваво засвечивается водная гладь: над рекой огненной птицей взбивается красная ракета — сигнал общей атаки. И взрывается тишина треском моторов, командами, частыми выстрелами. Десятки пулеметов, установленных на десантных катерах и лодках, вонзают в темный вражеский берег огненные полудуги трасс.

Какой-то миг Протасов любуется живым сверкающим серпантином, связавшим невидимые в предрассветной темени пулеметы и едва различимый чужой берег. И спохватывается, сбрасывает с себя это мирное праздное любопытство.

— Десанту приготовиться! — кричит он сквозь глухие удары пулеметных очередей.

Близкий разрыв окатывает десантников штормовой волной. Двигатель затихает, и сразу становится слышным шум воды под бортами: катер еще движется по инерции к близкой теперь отмели.

На берегу снова ослепительно вспыхивает. Кажется, что пушка стреляет прямо по ним.

— Бей по вспышкам! — командует Протасов. Огненные трассы скользят по берегу, конусом сходятся к тому месту, откуда бьет пушка.

— Огонь! — снова кричит он, не слыша своего ДШК.