Ничья земля - Ян Валетов

Молчун, наверное, тоже зашибся при падении, но и вес все-таки не тот, и года другие – он шагал, может быть, не так энергично и легко, как обычно, но в темпе, который для Сергеева стал физически невозможен.

Когда сердце уже прыгало в горле, словно накачанный водой мяч, и его стук отдавался в барабанных перепонках тревожным набатом, Сергеев сдался и прохрипел в узкую мальчишескую спину:

– Стой. Привал.

И, не успев договорить, рухнул полубоком на прелую пахучую хвою у подножия старой сосны.

Он лежал на животе, придавленный к земле тяжестью сползшего на сторону рюкзака, приклад обреза давил ему на ребра, но все это было ничто в сравнении с чувством облегчения, которое он испытал. Больше не нужно было идти. Никуда.

Он с трудом выпростал правую руку из лямок и перекатился на спину. Над ним, высоко, метрах в пятнадцати, ветер играл с кроной сосны, качались бугристые, светло-коричневые ветви, и шуршание иголок было похоже на шелест волн. Морских волн.

Когда он последний раз был у моря? Год назад? Или полтора? Надежда умирает последней – ему так хотелось услышать, как кричат чайки, скользя над белыми барашками волн. Хотя он наверняка знал – чайки там больше не кричат.

Волна превратила море в радиоактивную помойную яму и на украинском, и на турецком побережье. И на российском, румынском, абхазском, грузинском и болгарском тоже. Не было больше Черного моря. Древний Понт Эвксинский умер, приняв в свою утробу миллионы тонн отравленной воды, миллионы трупов, миллионы тонн мусора и тысячи тонн изотопов и химических веществ.

Когда Волна, со скоростью более 500 километров в час, прошла семидесятиметровой стеной через устье Днепра и обрушилась в соленые воды, сметя туда заодно и Одессу, старое море содрогнулось в агонии. Казалось, чаша, заполненная им, качнулась, и тяжелый удар выплеснувшихся через край вод стер с лица земли прибрежные города, не делая различий ни по национальному, ни по географическому признаку. Это был конец пути. Дальше Волне было идти некуда.

Сергеев впервые вышел к морю весной, и было это спустя три года после Потопа. Открывшаяся перед ним картина чуть не заставила его, много повидавшего и много потерявшего, разрыдаться.

Крымский перешеек тогда еще охранялся из рук вон плохо. Татары и остальные обитатели полуострова уже договорились между собой и, вместо того чтобы гоняться друг за другом по горам с автоматами и лозунгами, принялись строить в горах дождесборники и системы очистки воды. Было не до амбиций, надо было выживать.

Сергеев легко перешел границу полуострова и только за Симферополем едва не нарвался на летучий отряд крымчаков. Отряд был конным, что удивляло несказанно. Ладно, что лошадей надо было кормить – их надо было поить, а с водой на полуострове было плохо. Очень плохо.

От всадников Михаил благополучно спрятался в развалинах безымянного села и через сутки вышел к перевалу. Через несколько километров пути открывался вид на Алушту, когда-то осыпавшую белыми зданиями побережье, и на синеву моря, простиравшегося до горизонта.

Издалека море оставалось синим. А вот Алушта, закопченная, потемневшая от пожаров после уличных боев, полуразрушенная, лежала внизу неузнаваемой. На обочине замер сгоревший троллейбус, простреленный до полупрозрачности. Деревья вдоль дороги поредели – надо было как-то топить эти три зимы.

Навстречу, по направлению к перевалу, шла женщина с ребенком – молодая еще, но совершенно лысая под сбившимся платком. Девочка лет семи, в ситцевом платье, одетом поверх клетчатой рубашонки и джинс, вела на мохнатой веревке тощую измученную козу, волочившую чуть ли не по асфальту полупустое, похожее на старую перчатку, вымя.

Рядом шел, зыркая настороженно из-под бровей, щуплый мужичок в милицейских штанах, «вышиванке» и оранжевых «вьетнамках». На руках у мужика примостился турецкий «волк», а тридцатизарядные «рожки» к нему были вполне профессионально сдвоены с помощью синей изоленты. У Сергеева сложилось впечатление, что охранял мужичок в большей степени козу, а не женщин.

На спуске он встретил еще несколько человек – все были вооружены и смотрели недоверчиво. Перед самой Алуштой Михаил обогнал старика, толкавшего перед собой искореженную детскую коляску, на которой стоял рассохшийся улей.

Он шел к морю, которое не пахло морем. Стоял апрель, солнце уже начинало припекать по-настоящему. А чайки не кричали и не вились над водой. Их не было. Море было мертвым.

Галька, на которую накатывалась мертвая вода, покрывалась коричневой пеной, которая быстро съеживалась и исчезала под солнцем. У кромки берега не было ничего, кроме гор мусора, выброшенного морем. Весенние шторма не принесли ни пучка водорослей – только пластиковые бутылки, целлофан, тысячи разных предметов – начиная от сгнивших сидений от стула и заканчивая смятым, но вполне годным оцинкованным ведром.

Среди мусорных куч бродили местные жители, промышлявшие переборкой даров моря, но к воде они старались не прикасаться.

Сергеев прошел по некогда многолюдной набережной до самого Рабочего уголка и там, поднявшись в гору над обрушившимся яхт-клубом, чтобы не маячить на открытом месте, съел два армейских сухаря, запивая их теплой, невкусной водой из фляги. Потом он лег отдохнуть, подложив под голову рюкзак, с АК-74 у правой руки. И над ним, так же как сегодня, шуршала иглами сосна. А внизу плескалось то, что раньше было морем.

Посмотрев на сидящего с закрытыми глазами Молчуна, Сергеев приподнялся, достал из кармана рюкзака GPS и сориентировался с точностью до 5 метров. Они отклонились от точки встречи на северо-восток и теперь были в шести километрах от дебаркадера и, ко всем неприятностям, еще и на другой стороне реки.

Михаил сверился с картой. Этот берег, конечно, не сахар, но ни болот, ни крутояров на нем нет. Ровненько. Вот тут можно срезать чуток – метров с восемьсот, если бурелом не попадется. А вот русло, если верить карте, дальше расширялось, и существенно. Он прикинул масштаб и определился – метров сорок, сорок пять от берега до берега. Летом – никаких проблем, но при сегодняшней температуре воды... М-да... Он провел пальцем по пластику карты, следуя течению реки. Мост. До него чуть более десяти километров. Дальше по дороге, если получится, здесь через лог, нормальный такой лог, вполне проходимый, и схорониться есть где, но крюк получается километров под двадцать. Он усмехнулся про себя и почесал подбородок. Бородка стала шелковистой после невольного купания.

Как говорил незабвенный Рэдрик Шухарт: «Кривой дорожкой – ближе». Если бы по прямику идти – часа четыре, вразвалочку. А так – до темноты осталось часа полтора. Придется рискнуть и продолжать двигаться. За полтора, ну от силы два часа можно выйти к мосту. Вот одно только – есть ли он еще, этот самый мост. Там ночевать все равно придется, хочешь не хочешь. А наутро... Наутро, если моста нет, надо переправляться и идти назад, к дебаркадеру, со всем возможным усердием. И надеяться на то, что Али-Баба останется ждать еще сутки. Что с ним ничего не случилось, что он не ввязался в перестрелку, не нарвался на патрули или, вот еще напасть, на охотников, которых еще утром Сергеев считал мнимой величиной. Михаил потрогал напухшую, что твоя оладья, губу и покачал головой. Ничего себе, мнимая величина, едва ноги унесли. Если унесли, в самом деле.

В любом случае лежать и прохлаждаться времени нет. Надо идти. I am too old for this shit. Но кого это волнует?

Сергеев закряхтел и с трудом поднялся на ноги. Сидящий Молчун смотрел на него снизу вверх оценивающе, с сочувствием. Бог с ней, с оценкой, а вот сочувствия, чтобы не сказать, жалости, в его взгляде видеть не хотелось бы.

В пояснице стрельнуло в тот момент, когда Сергеев забрасывал на плечи рюкзак. Он опять застонал и закряхтел одновременно, и тут же ощутил, как «станок», подхваченный жилистыми руками юноши, легко и удобно лег на плечи.

«Дожился», – подумал он зло.

С одетой сбруей оглянуться через плечо не получалось, и Сергеев повернулся всем корпусом, ожидая встретить тот же полный сочувствия взгляд. Но Молчун на него уже не смотрел – подтягивал пряжку ремня, крепящего к рюкзаку спальник, всем своим видом давая понять, что ничего не произошло.

«Корректный мальчик. Понимающий», – Сергеев сам не понял, чего было больше в этой мысли – иронии или самоиронии. Если судить по болевым ощущениям и той усталости, которая навалилась на него, как тяжелая смердящая туша, самоирония была более уместна. А вот испытанная злость не уместна вовсе. На кого и за что было злиться? На возраст? На ушибы? На то, что Молчун, видя, как ему тяжело, помог набросить груз на плечи? Так давно пора понять, что ты не супермен, не Бэтмен, мать бы его так, а усталый мужик на пороге пятидесятилетия. Ломаный, стреляный, жизнью побитый. Тебе не в мешке на болотах ночевать надо – в теплой постели, с любимой женой и слабительным перед сном.