Ничья земля - Ян Валетов

Этот голос, произнесший его интернатскую кличку, которую Михаил успел давно забыть, был ему определенно знаком. Голос из прошлого – далекого прошлого.

– Умка, – повторил за спиной мужчина, – это ты?

А он уже почти представил себе говорившего. Был он небольшого роста, светло-русый, веснушчатый, круглолицый и толстоногий. Волосы на макушке всегда стояли торчком – словно хохолок у волнистого попугайчика. Носом, правда, он на попугайчика похож не был – нос был воронежский, среднерусский – картошечкой. Летом, в пионерлагере, в Евпатории, эта картошечка облезала, веки припухали от солнца и краснели, а веснушки покрывали и лицо, и спину, и грудь сплошным слоем – словно наглые, рыжие лесные муравьи. Звали это четырнадцатилетнее чудо природы Вова Блинов, но так официально его никто не называл. Все воспитанники Московского интерната № 15 (специального интерната, для детей сотрудников МИДа и советских специалистов, находящихся в длительных командировках за рубежом) звали его не иначе как Блинчик.

Последний раз Блинчика Сергеев видел более двадцати лет назад – было это уже после смерти родителей Сергеева. Родители Блинчика успели вернуться из Пакистана, когда советских специалистов-строителей начали находить в колодцах, с перерезанными шеями, а вот чета Сергеевых не успела, и в одном из таких колодцев осталась навсегда.

Михаил помнил день, когда узнал об этом. Тогда в интернат приехал его дед, отец матери, полковник Рысин – седой, сухой старик с вечно недовольным выражением лица, мохнатыми, как у тогдашнего генсека, бровями и гладко выбритым, вздернутым подбородком.

Дед внука Мишу визитами не баловал и с двумя своими дочками особо не родичался. Со своей первой женой, родной бабушкой Сергеева он расстался давным-давно, лет за десять до ее смерти. Вторая его жена – дама без возраста и без других особых примет, кроме острого, как клюв вороны, носа, – была сильно пьющей заведующей общим отделом одного из столичных райкомов КПСС, тоже долго не продержалась. И в настоящий момент был он женат на женщине лет на тридцать его младше – пухлой блондинке, с короткими, похожими на куриные окорочка, ногами и влажным взглядом туповатых блекло-голубых глаз навыкате. Означенная дама никем не работала и, по дедову замыслу, должна была создавать ему семейный уют.

Новая дедова жена его прежнюю семью не жаловала, а дед – Александр Трофимович – делами прежних родственников старался не интересоваться, так как в жизни своей, наверное, никого не любил – по полной своей неспособности к данному процессу. Ни старую жену, ни новую, ни детей своих, ни внуков – единственное существо, к которому он питал трогательную привязанность, был он сам – великолепный и неповторимый. Даже новая, сравнительно молодая жена нужна ему была только для того, чтобы в очередной раз восхититься самим собой, – вот, оказывается, как мы еще можем!

Миша деда не то что не любил – просто не знал. Не выдавалась такая возможность – узнать. Пока родители были то в Индии, то в Пакистане, то в Иордании, то в Египте – дед навещал Сергеева четко по графику: один час, третье воскресенье месяца, с 16 до 17 часов. Раз в три месяца – семейный обед. Второе воскресенье месяца. Три часа с дорогой – с 14 до 17 часов. Прикосновение сухих дедовых губ ко лбу, три десятки, красные купюры с профилем вождя, вложенные дедом в карман внука. Влажные, как плохо прожаренные оладьи, вытянутые в трубочку, губы дедушкиной пассии, после поцелуя которых до смерти хотелось вытереть щеку, но было нельзя. Никак нельзя – дед мог обидеться, а он был единственным связующим звеном между Сергеевым и миром за стенами интерната.

Тетка, сестра матери, живущая в Киеве, была не в счет – хоть и писала она племяннику регулярно, и в гости к ней он ездил не одно лето подряд, и отношения между ними были по-настоящему хорошими – родственными.

Родители отца во Владивостоке тоже во внимание не принимались. Миша и видел их всего раза три-четыре – просто знал, что они есть. А дед, какой он там ни был, находился рядом, в Москве, и хоть и поддерживал связь с внуком по расписанию, но все-таки... Все-таки...

В тот день, неурочный день, Сергеев точно помнил – была среда, середина апреля месяца, дед внезапно появился в интернате – Мишу вызвали к директору прямо с урока химии. В конце урока планировалась самостоятельная, ни Сергеев, ни Блинчик к ней готовы не были. Но Сергеев, который не зря имел прозвище Умка, химию все же знал, и Блинов надеялся на его помощь, как на помощь существа высшего порядка. И когда Сергеева вызвали в директорский кабинет, Блинчик, понимая, что надеждам на благополучный исход урока пришел конец, смотрел ему вслед тоскливо, как брошенный на произвол судьбы щенок.

В кабинете директора Мишу ждало вовсе не спасение от тройки, а бледный, разом постаревший, но не утративший лоска дед, завуч с испуганными выцветшими глазами снулой рыбы, взволнованная классная дама Маргарита Тихоновна, постоянно хлюпающая носом. И страшная весть тоже ждала, притаившись в складках дедова рта.

Сергеев шел к выходу, еще не зная, что уходит не на последние пятнадцать минут урока химии, а навсегда. Что его родителей уже нет в живых, что дед его, действующий полковник ГРУ, уже решил внести коррективы в его дальнейшую судьбу по собственному разумению – да и советоваться, собственно говоря, ему было не с кем и незачем.

Часы бесстрастно отсчитывали последние минуты детской жизни, а Миша думал о том, как ему повезло с самостоятельной, которую теперь не придется писать, как не повезло Блинчику, которому светит четвертная тройка и, как следствие, тройка за год. А родители Блинова, которые в июле приедут в отпуск, таким его успехам точно рады не будут.

И вот, через несколько десятков лет, Сергеев услышал голос за спиной и за те секунды, что понадобились ему для того, чтобы поставить бокал на столик и обернуться, успел вспомнить и тот апрельский день, и затрепанный томик «Страны багровых туч», и холодок майского моря, и даже мелких евпаторийских песчаных крабов, которых Блинчик додумался варить в стакане при помощи кипятильника.

– Привет, Блинчик, – сказал он. – Давно не виделись!

Владимир Анатольевич Блинов выглядел импозантно, но школьному своему прозвищу соответствовал даже более, чем много лет назад. Лицо его с годами сделалось еще более широким и круглым, волосы на голове остались только в «ленинском» варианте, веснушки стали грубее и заметнее. Рост его превышал габариты по ширине едва на треть – круглый, тугой живот выпирал из дорогого однобортного пиджака, лацкан которого был украшен депутатским значком, словно груди из тесного корсета. Импозантность импозантностью, а время явно не добавило Блинчику внешнего шарма, но голос изменить не смогло, и это почему-то было Михаилу очень приятно.

Блинчик улыбнулся безупречной фарфоровой улыбкой, но при этом так искренне и тепло, что Сергеев совершенно непроизвольно широко улыбнулся в ответ.

– Умка! Чертяка! Сколько лет прошло? Господи!

Блинов попытался прижать его к груди, но в результате получилось совершенно наоборот: Блинчик, охватив рослого Сергеева коротенькими ручками, трогательно положил ему голову на грудь, повторив мизансцену возвращения блудного сына, только на колени ему становиться для этого не пришлось.

– Как я рад тебя видеть!

– И я тебя, Володя, – сказал Сергеев, не кривя душой. – Тесен мир, Блинчик, ох, как тесен!

Встретить человека, с которым расстался двадцать лет назад в московском интернате, в холле киевского Дома кино на национальной премьере фильма «Гетьман», приглашение на которую прислали Криворотову, а пошел, чтобы не обижать пригласивших, его зам – пусть фраза звучит банально, но что тут можно сказать, кроме того, что мир действительно тесен.

– Как ты, Миша? Где?

Главный вопрос был «Откуда», но всему свое время.

– Я в порядке, как видишь. В МЧС, зам Криворотова по общим вопросам. Я почти год в Киеве.

– С ума сойти! – удивился Блинов. – Ты – и чиновник! А до этого? Я тебя искал пару раз, через ребят интернатских. Колюню спрашивал, Тараса и даже Рашида. Ты как сквозь землю провалился! Никто и ничего! Ты, Сергеев, – летучий голландец! Марго сказала, что тебя забрал дед, – и все! Слушай, хрен с ним, с фильмом! Я тебя из рук не выпущу, и не мечтай! Ты один?

Сергеев ждал Вику, которая, против обыкновения, опаздывала – вообще-то она была по-мужски пунктуальна.

– Да нет, я с подругой, – сказал он, – она будет с минуты на минуту.

– Кто у нас подруга? – спросил Блинчик.

– Ты ее, скорее всего, не знаешь, – на всякий случай сказал Сергеев.

– Ой ли? Ох, Умка, я в этом городе, пожалуй, знаю всех симпатичных женщин.

Физиономия у Владимира Анатольевича стала самодовольная. Михаил невольно вспомнил, как краснел юный Блинчик в далеком детстве, когда речь заходила о девочках. Слово «секс» тогда было не в ходу – существовало множество эвфемизмов, которыми они тогда пользовались. И любой из них вызывал у Блинчика исчезновение веснушек на фоне общего изменения цвета кожи. А нынче... Неужели Блинов стал бонвиваном? Верилось, если говорить честно, с трудом, но время меняет людей.