Путы для дракона - Сергей Радин

За разговором доехали до моста. Увидели ряд машин, приткнувшихся к бордюру. По бетонно-асфальтовой лестнице спустились до насыпи под сваями. Здесь уже стояли несколько человек из команды Валентина. Один из них пошёл навстречу хозяину.

— Мы хотели, чтобы вы своими глазами на это посмотрели.

Зрелище впечатляло. Вокруг коробок, в которых бродяги, видимо, ночевали, стояли сами бомжи. Кто держал в руках палку, кто — камень. На лице каждого застыло странное выражение истовой, почти фанатичной решимости.

8.

Что-то происходило. Что-то — выворачивающее-непонятное. Такое, в чём не хотелось принимать участие. Уж лучше распластаться на песочно-галечной почве, раствориться в ней, стать её частью ("Дай вкусить…")…

Он давно уже сдвинул с земли растерзанный картон. Сначала он неловкими пальцами, озлобившись на грубую помеху, стягивающую плечи и грудь (бронетанковая обшивка одежды не пропускала воздух, и он задыхался), сдирал с себя футболку. Она отлетела в сторону и повисла на крае коробки, за которой кто-то спал. Видимо, футболка плохо зацепилась и начала медленно, с сухим шорохом сползать. Он закричал отчаянным, безмолвным криком, изуродовав рот и оскалившись на чудовище, которое могло снова стиснуть его в своих удушающих объятиях. Он сидел на коленях, но рухнул, быстро прижался грудью к прохладной влажной земле. В паузе, когда мыслить было невозможно ("… уничтоженья!.."), когда он забыл о кровожадном звере-тряпке, притворявшемся футболкой, его ухо, прижатое — вжатое в землю, промялось подземной волной, и шепчущий лепет воды зазвучал отчётливо изнутри, будто он не пластался по земле, а сидел на самом берегу…

Потом пришёл черёд джинсов. Они смиряли его движение, сдавливали порывы тела, а кожа (он явственно чувствовал) покрывалась волдырями и тёмными пятнами ожогов там, где плотно соприкасалась с грубой, жёсткой — рогожей… Он выполз из них, отбросил картон: его гладкая поверхность казалась настолько чужеродна, что внушала ужас.

Рождение змеи…

Похоже, он впервые уснул. А может, это не сон. Он выползал сам из себя. Старая, шершавая кожа лопалась — новая, нежная, в болезненных отметинах, только на земле находила дыхание для своих пор.

Сквозь муку рождения (неправда: вы-рождения, он вырождался из себя) обновляемым телом он впитывал в себя движение над собой: живые вставали над ним, их обеспокоенные глаза шарили-показывали друг другу, их было много, и он телом — не разумом — взмолился к ним: защитите, вы видите — рождённый беспомощен, а вы старые, в старом, неподвижном мире, вы знаете, как распорядиться этим миром, чтобы он не тронул того, кто в начале пути… И старые живые зашевелились, вняв ему. Из своего далекА — из родовой боли, полосующей реальность, — он принимал направленность их взглядов — от растерянности до боевой успокоенности. Ощущение ползающих по коже взглядов исчезло, и он, превозмогая рвущую, обжигающую боль, успел создать эмоцию благодарности. Его услышали: вернулся ответ, и он сам успокоился. Они были готовы умереть за него.

-

Бомжи стояли спокойно, и по их уверенности Андрюха понял, что они готовы к самой беспощадной драке.

— Откуда вы знаете, что он там?

— Один из наших успел заглянуть за коробки. Говорит, там лежит тип с фоток.

Для мальчишки, на которого кивнули в подтверждение, чёрный костюм был не совсем уместен. Юный сыщик выглядел, мягко говоря, пацанистым — готовым вляпаться в любые приключения. Оттого, наверное, на его лице цвели одновременно жизнерадостная улыбка и здоровенный, постепенно темнеющий синяк.

— Что это с ним? — спросил Андрюха.

— Удрать не успел. Думал — хитрее окажется. Ну и — результат. Димыч, иди сюда. Давай рассказывай.

— Чел с фото там. Только он лежит прямо на земле. Голый. — Пацан не удержался от брезгливого фырканья. — По-моему, они его…

— Сынок, выводы мы сделаем сами, — остановил Валентин попытку поиграть в детектива. Пацан не обиделся, снова засиял, как от похвалы, и отошёл. — Что будем делать?

— Эй, ребята! — бесцеремонно обратился Андрюха к бродягам. — Там, у вас, родич мой. Пропустите меня к нему одного? (Двое с угрозой подняли палки) Ну, хорошо, тогда позовите его сами.

Андрюха выждал с минуту. Бродяги не шелохнулись. Андрюха вспомнил, как голосила Ангелина, вспомнил разом побледневшее лицо Мишки, разозлился и заорал:

— Лёнька! Да… тебя!.. Леонид!! Своими руками придушу — не выйдешь! Леонид! Ле-о-нид!!

На лицах бомжей мелькнула тень интереса, но ни один не обернулся, не сдвинулся с места. Рядом тяжело вздохнул Валентин.

— Мы же не знаем, что с ним. Может, заболел, обморок… Может, не слышит нас. Андрей Семёнович, можно дело уладить по-тихому. Пошлю в контору за шокерами…

— Андрей, там кто-то шевелится, — сказал за спиной Егор Тимофеевич, до сих пор молчавший.

С насыпи съехала коробка. Завозилась в сером полумраке тень. Сначала она была светлой, потом потемнела, почти слилась с темнотой. Медленно, неуверенно Леон вышел на свет, помялся, стоя между бродягами, но всё же шагнул из их круга. А тех словно отпустило: они быстро втянулись в полумрак под сваями моста, прихватив разлетевшиеся коробки.

Ругательства застыли на губах Андрюхи. Тот бомж, которого он когда-то привёз домой, был одет в ношеную, но чистую одежду. Этот — стоял перед ним в грязной, местами порванной футболке, в грязных мятых джинсах. Тот был по-своему элегантен и даже аристократичен. Этот — выглядел жертвой авиакатастрофы, единственным уцелевшим: небритый, с размазанной по лицу грязью, с какими-то больными, нехорошо блестящими глазами.

Голос остался прежним — мягким:

— Андрей, пожалуйста…

Но Андрюха взорвался. Схватил его за грудки и, не чувствуя рвущейся под руками ткани, зарычал:

— По мне, так пропадай пропадом, гад!! Девчонку только верни, сволочь! Куда ты её дел?! Где Анютка, гад?! Зачем ты увёл её?! Бомжевать захотелось — девчонку зачем с собой тянуть?! Где Анюта?!

— Анюта? — слабым эхом откликнулся Леон. — Анюты нет дома?

Недолго думая Андрюха швырнул его от себя. Только странно изогнувшись в воздухе, Леон чудом не упал на острый выступ-бордюр, огораживавший1 дорожку от газона.

Валентин уже отряжал посланцев за снимком девочки, узнав о новом несчастье — Андрюха скрывал его до поры до времени в надежде, что Анюта ушла с Леоном. Андрюха, злой, отвернулся: боялся не сдержаться и замолотить кулаками по лицу, которое возненавидел за последние несколько часов.

Помочь Леону подняться, завидя его ног в тряпках, а на тряпках коричневато-чёрные пятна, подошёл сначала Егор Тимофеевич, а потом тот парнишка с синяком. Августовское солнце, белое и всепроникающее, позволило обнаружить, что парнишка, вообще-то, — молодой мужчина лет тридцати с лишком. Гримёрша-темнота подшутила за небольшой рост.