Орфики - Александр Иличевский

Поехал я в то утро проведать любимое свое место – сосновый бор под деревней Хорошово, от Коломны верст семь, не больше. Я любил те места за живописность. Как нагуляюсь по лесу, иду на реку. Из-за пригорка открывается задумчивый простор, река Москва вдали полноводно идет в разлив и впадает в Оку. На том берегу над понтонным мостом, по которому, грохоча железными листами настила, прокатываются телеги, автомобили, мотоциклы, взгляду открывается деревня Черкизово. Так хорошо лежать под обрушенной церковью красного кирпича в трескучей от кузнечиков, нагретой солнцем, пахучей траве, глядя, как внизу облака не спешат проплывать по речной глади, как рыбы там и здесь выплескивают круги, сносимые дальше по течению… В действующей черкизовской церкви в полутьме горят свечи, тускло озарены иконные лики. Я не решаюсь зайти в церковь, но всякий раз робко подхожу вплотную к стеклянным створкам, чтобы вглядеться в таинственный сумрак. Я боюсь мертвецов и не могу забыть, как однажды застал в этой церкви отпевание; гроб стоял на табуретках, остро торчал подбородок не то старика, не то старухи, с белой лентой на лбу… Я боюсь столкнуться с гробом и сейчас, но всматриваюсь – не покажется ли под сводами в восковом чаду плоскодонка Харона.

После я снова иду в лес и стараюсь забраться повыше от реки, ибо Солоухин учит, что вблизи речных берегов, изобилующих грунтовыми водами, грибницы не укореняются. В то утро я спрятал велосипед как обычно – на обочине шоссе, и с лукошком отправился на охоту. Часа через два, так и не набрав положенный десяток, я выбрался к дороге и пошел по обочинной канаве в поисках велосипеда.

В лесу меня и раньше посещали беспричинные припадки страха. Началось это еще в детстве – я обожал пропасть в чащобе на весь день, заблудиться, слиться с лесом, выйти куда-нибудь далеко-далеко от поселка и потом гадать по местности, где я. Я не боялся этих приступов, потому что знал об одушевленности леса, понимал: лес просто хочет меня предостеречь от чего-то, просит поскорей уйти из этого места, для моего же блага. Первый раз это случилось, когда в траве я увидал свежие капельки чьей-то крови. Видимо, раненое животное, прикушенное хищником – уж не знаю кем – волком, лисой, брело здесь недавно. В мгновение ока тогда я вскинулся, и помчался, и бежал, будто подпаленный, пока не сбил с себя пламя страха и не упал, задыхаясь, на землю…

Но в тот день за Черкизово случилось такое, что не имело отношения к лесу. Сначала вдруг разом замолкли птицы, и в тишине тревожно я прислушался к себе: куда бежать? Но ушами ничего не услышал, зато погодя услыхал нутром: звук начинался из моего живота и отдавался в подошвах ног, листва на деревьях задрожала, и показалось мне, что теперь и трава дрожит, и земля дробко приплясывает. И только спустя минуту, или больше, я услыхал грохот и лязг, он становился всё оглушительней, я кинулся на обочину и увидал, как стремительно и огромно, вздымая черные столбы дыма, идут по шоссе танки: гусеницы настилались на асфальт, и верхняя их часть бешено бежала, обгоняя корпус, подгоняя и расшвыривая выломанные кусочки асфальта. Первой мыслью было: «Война!» Второй: «Надо ли возвращаться? Не лучше ли остаться в лесу и сразу выйти на связь с партизанами?..» Допустить, что это не вражеские танки, я не мог. Я лежал в траве на обочине, скрытый зарослями бузины, всем телом ощущая дрожь земли, и было в этой дрожи что-то приятное и жутковатое мышцам моим и плоти – щекотка, заставлявшая вжиматься в дерн еще сильнее.

Я отыскал велосипед и, не чуя под собой ног, подкатил к станции Хорошово. В электричку влезть не удалось – она вся была забита десантниками, и пришлось мчаться по платформе к первому вагону, выделенному для штатских, благо машинист придержал отправление.

Выйдя из вагона электрички на Казанском, позвонил Вере на работу. Пока она шла к телефону, я слышал, как в трубке грохотали пишущие машинки. Вера сказала, что останется в Белом доме.

Весь день я прошагал по Москве. Над ней царили солнце и покой; лица людей были серьезны, но не тревожны… Вечером следующего дня я стоял у Белого дома в оцеплении, в сквере на костерке варил ополченцам грибной кулеш и принимал у сердобольных женщин из Медведково промасленные пакеты с пирожками. Два бродячих пса кормились у нашего бивуака. Первый день у Белого дома прошел даже весело. Там и здесь занимались самодеятельные концерты, хрипели подражатели Высоцкому, завывали любители Цоя, слышался смех, и все охвачены были всеобщим оживлением. Казалось, посреди Москвы был устроен туристический слет, и само по себе привольное питье пива и щекочущее нервы ощущение самостийности, так необходимое мужчине и влекущее его в леса, поля и горы, очаровывало.

В моей компании у хлипкой баррикады из проволоки, дорожных знаков, покрышек, урн кроме студентов чем-то заняты были три мужика лет сорока, к которым присоединились еще двое, очевидно, старые их приятели. Работяги, с короткими толстыми пальцами, едва ли способными держать карандаш, зато бесчувственными к ударам молотка, – они вполголоса переговаривались о своем, и, пока мы, молодежь, горланили и болтали, они упорно обходили окрестные пресненские дворы и тащили кто что нашел: ржавый лист, оторванный от гаража, обрывок водосточной трубы, снятые с оси карусели, балки качелей.

На второй день не то от недосыпа, не то ввиду осознанности всей серьезности противостояния мы приуныли.

– Ну, братцы-кролики, чего скисли? – спросил нас широкоплечий мужик, будто сошедший с картин Дейнеки, со светлыми водянистыми глазами. – Хватит пиво сосать, марш на Рочдельскую, там во дворе разоренная голубятня, будет чем поживиться.

Мы нашли эту голубятню, разломали и, все в пуху, перьях и сухом помете, перетащили каркас и железные листы к баррикаде. Никонов – так звали бригадира – ужинал с товарищами. На ящиках, облепленных черными ромбиками с оранжевыми буквами “Marocco”, они резали краковскую колбасу, разламывали ржаные лепешки и разливали из мятой солдатской фляжки спирт. В тот день я научился этой русской премудрости: выдыхать, набирать в рот огненную жидкость, глотать и ощущать, как внутри распускается роза свободы.

К вечеру я затосковал и хотел уйти, заметив, что ряды студентов поредели. Я позвонил Пашке на дачу и позвал его приехать на Пресню. Он прогнусавил: «Мать с Нинкой не пускают. Сижу под домашним арестом. Если бежать, то вместе с Нинкой. А она не хочет. Вот, сейчас говорит (я услышал вопль Ниночки), что ты кретин и чтоб ты валил оттуда подобру-поздорову».

Я повесил трубку и посмотрел на круглую башню входа в метро. Из нее выходили молодые люди, с сумками, с теплыми куртками в руках, в брезентовых походных штормовках. Здоровенный рыжий парень еле тащил к Белому дому огромный рюкзак с надписью белой краской по трафарету: «ТУР-КЛУБ ВОДНИК». Я вошел в вестибюль и, постояв некоторое время в раздумье перед турникетами, решил прорываться в Белый дом к Вере. Возвращаясь, я видел, как вместе с сумерками над площадью и набережной сгущается толпа. Я ускорил шаг, поняв, что пробраться сейчас будет трудно. Кое-как протиснулся вверх к парадному входу, отвечая всем, что ищу сестру, которая работает машинисткой в Конституционной комиссии. Но у главного входа стояли часовые с автоматами и оттесняли от дверей всех, кто к ним приближался. Я остановился, соображая, что же предпринять. Решил давить на жалость. И тут меня схватил за руку какой-то человек. Это был красивый высокий парень с нервно-яростным лицом, выпаливший:

– Ста… ста… становись де… де… десятым!

– Куда?

– В от… от… от… де… де… деление мое.

– Какое отделение?

– М… мм… мое. Я на… на… набираю. Ага.

Парень заикался. Я встал в строй, точней – примкнул к группе парней, надеясь потом как-нибудь проскочить внутрь Белого дома.

Не успели мы перезнакомиться, как нам принесли ломы и велели выковыривать плитку и складировать ее в штабеля. Но скоро пришел человек с военной выправкой и сказал:

– Когда совсем стемнеет, мы ждем десанта. Высаживаться будут с вертолетов. Запомните главное: кто хочет жить, не должен сопротивляться. Все жить хотят?

Мы мрачно промолчали.

Мимо нас автоматчики провели музыканта Ростроповича, несшего футляр с виолончелью. Потом политика Явлинского. Потом режиссера Михалкова. Каждый раз мы переставали долбить панель и, сжимая саднящими ладонями потеплевшие от работы ломы, смотрели вслед знаменитостям.

Наконец, плитка закончилась, и стало неудобно ходить по парапету: то споткнешься, то подвернешь ногу. Пришел тот же человек, который выдавал нам ломы, и раздал по пачке рафинада и по противогазу.

Я обрадовался. У нас дома уже две недели не было сахару.

– Есть добровольцы разносить противогазы?

– Есть, – я сделал шаг вперед.

Так я попал внутрь Белого дома. Там мне сразу нашлось поручение. Я разносил противогазы и снова шел к складу, чтобы набрать в охапку еще. Наконец, улучил момент и рванул к лифтам – искать Веру. В это время поступил приказ эвакуировать всех женщин, и у лифтов их собралось множество. Пробравшись на этажи, я нашел прокуренную комнату, где в ярком дыму восседала величественная седая женщина, внимательно прислушивавшаяся, как Вера зачитывает по телефону только что составленное информационное сообщение о положении у Белого дома. Когда Вера положила трубку, я взял ее за руку и потащил в коридор. Она сначала не сопротивлялась и смотрела на меня ошеломленно, но, решив, что я собираюсь ее увести, стала вырываться. Тогда я обнял ее и впился в ее губы. Насилу мы нашли место уединиться – на верхних этажах в подсобке, на жестком мотке пожарного рукава, среди багров и огнетушителей…