Язычник - А. Веста

— Я согласен, — слишком торопливо произнес я.

— Отлично! Я прикажу приготовить флигель. В случае успеха у вас будет собственный дом, прислуга, хороший автомобиль, яхта и тысяча мелочей, украшающих тусклое земное бытие. Ваш личный счет в банке будет открыт сегодня же весьма круглой суммой.

Этот день начался для меня с деревенской избы и пыльного сельского тракта, а закончился в имении нефтяного короля. Но я смертельно устал, поэтому предложение управляющего я воспринял с плебейской поспешностью.

Едва получив ключи от флигеля, я с облегчением покинул странный карнавал, пышностью напоминающий пир Валтасара.

Во флигеле оказалось три небольшие комнатки: кабинет, гостиная и спальня. Из спальни головокружительно пахнуло лавандой. Сквозь витражные двери теплился розовый ночник, белели высокие подушки. Не мешкая ни минуты, я переступил порог спальни и… споткнулся, как если бы под моей ногой внезапно раскрылась пропасть.

Я едва устоял на ногах: на полу лежало белое вафельное полотенце.

Такое же полотенце полетело мне в ноги семь лет назад, когда я впервые переступил порог общей камеры. К этому времени я уже прошел милицейский «аквариум», ИВС, но почти ничего не знал об обычаях тюремной «прописки».

После оформления «бирок», санобработки, досмотра, фотографирования и снятия «пальчиков» я оказался в помещении, напоминающим небольшой спортивный зал с лавочками вдоль стен. Это был сборный пункт, «вокзал» на тюремном жаргоне. Вокзал был набит под завязку. Атмосфера здесь была специфическая. «Ваньки», деланные психи, извращенцы со стремными статьями и те, кто уже успел «наломать дров» в общей камере, с особым сладострастием «выламывались» на сборке и корчили из себя невменяемых, чтобы избежать отправки по хатам.

Мой сосед по лавочке оказался неприметным человеком, но в движениях его сквозила неожиданная резкость и поджарая хищная собранность. Одет он был очень скромно, даже бедно, но как-то по-особому аккуратно. Я вспомнил, что уже видел его на досмотре. Когда конвоир заставил его поднять руки, он весь скривился от боли. Правую руку во время обыска он поддерживал под локоть левой.

После внезапного вечернего шмона обитатели сборки долго успокаивались, то там, то тут вспыхивали скандалы. Мне предстояло коротать ночь, скрючившись от холода, прямо на голом цементном полу. Меня взяли в предпоследний день мая. Наступил сентябрь, а на мне были только джинсы и серая от грязи спортивная майка.

— Болит? — тихо спросил я незнакомца, указывая глазами на его плечо.

Человек только зыркнул на меня пустыми серыми глазами и отвернулся. Я еще не знал, что любое проявление жалости или сострадания в тюрьме или на зоне влечет тяжелый позор и опускание в ранге.

— Я могу вам помочь, если это бурсит или застарелый вывих…

— Отвали, — без выражения ругнулся он, — лепила несмазанная.

— За что сел? — минут через сорок тихо спросил незнакомец. — Только не ври, по жизни фуфлыжник хуже педераста, пацаны все равно раскоцают.

— Сто семнадцатая часть четвертая и сто вторая часть «Е», — отбарабанил я. — Но, поверьте, я не убивал, я…

— И не насиловал, только ноги держал и свечку, — осклабился он, и во рту его заиграл ряд золотых фикс. — С твоей статьей в общак соваться — амба. Здесь «черная зона», правят авторитеты, в абвер стучать бесполезно. Гапоны обязательно стукнут обратно в камеру и тебе кранты.

— Так я же не виноват, ну совсем не виноват, понимаете…

— Дурак ты, студент… Вот для примера, какой-нибудь конкретный шпан на себя чужое дело погрузит — почет по понятиям. А дуриком сесть, да еще за бабу — это «бездорож», глупость, братва «шерстяных» не прощает. Ладно, костоправ, амбразуру прижми, может, и пронесет. И грабку посмотри, пока тебя всей камерой в дележку не долбанули.

Он расстегнул пиджак, рубаху и оголил обклеенное наколками плечо. Я ощупал дельтовидную мышцу. Обилие мастерски вытатуированных икон и церковно-славянских аббревиатур я понял весьма своеобразно, я еще не знал, что такой сюжет — принадлежность к высшей воровской касте, и решил, что передо мной оступившийся, но в душе глубоко религиозный субъект. Сустав лучевой кости был деформирован, и не вмещался в выемку. Артрит, или ревматизм… В этом случае нужно долгое и сложное лечение. Простой вывих я бы вправил, но здесь признал полное свое бессилие.

— Иди к ляду, живодер! — выругался страдалец. — Не умеешь, не лезь.

«Вокзал» готовился к ночи, кто-то выл и стучал о стену головой, симулируя помешательство, кто-то из «косарей» от нервов обгадился в штаны, и в этом углу стояла ругань и гвалт.

Я уткнул лицо в колени и зажал ладонями уши. Полтора месяца назад, на суде, я отказался от всех своих показаний и был отправлен на повторное освидетельствование в «спецпсихушку». Через месяц меня признали вменяемым. На последнем допросе взбешенная следователь прокуратуры Зуева в красках расписала мне мое будущее в «пресс-камере», пообещав, что в первую же ночь мне, как «отрицалу» с «шерстяной» статьей, выбьют все зубы и оприходуют — не таких обламывали. Ввиду такого будущего я собирался сделать что-то такое, чтобы меня почти сразу убили сокамерники. Может быть, плюну в рожу авторитету или…

Я долго не мог заснуть. За эти три с половиной месяца следствия, судебных заседаний и «лечения» я отупел и свыкся с допросами, неволей, но не с обрушившимся на меня ужасом и мраком. Я был живой, я думал, помнил, шевелился и даже временами безумно надеялся на что-то, а она лежала в земле, и ей было холодно и страшно. Я слышал ее голос, она все еще была где-то близко. И, возможно, она тоже спрашивала у неба: «За что?» В чем мы согрешили так страшно, что оказались разбиты и разметаны по разным мирам?

Но если радость и страдание должны в конце жизни уравновеситься и прийти к нулю, то, должно быть, сейчас в эту минуту я искупал радость наших встреч. И то прежнее счастье я не искуплю никакими страданиями тела и души. Я твой должник, Господи… Ты открыл мне сокровенное в любви этой девушки.

После отбоя охранники вырубили свет, и в темноте человечье стадо завыло и завозилось еще громче. А я, как всегда, когда действительность становилась невыносимой, отключился и убежал туда, откуда нас никто не в силах выгнать.

— Студент, проснись… Не спится что-то, давай покуликаем по-свойски…

Вокруг была слепая тьма, нестерпимо воняло дерьмом, тяжело, натужно дышали люди, бились в судорогах, стенали во сне.

— Что?.. Может, утром?

— Утром меня здесь не будет… Расскажи дело, как попу, а я, глядишь, и отпущу твой грех, если потрафишь…

Я как можно суше рассказал ему о своей последней майской встрече с Наей, в ночь на тридцатое мая, о том, как проводил ее до оврага, и утром проснулся на той самой коечке, в ворохе душистых, пахнущих ею простыней. А проснулся от резкого толчка в спину.

— Вставай, козел…

В окна било полуденное солнце, вокруг толпились люди в сером. Я не сразу понял, что это милиционеры. Амбулатория и маленький больничный сад были полны милиции, захлебывались яростью серые псы, пыхтели милицейские «канарейки».

Опер почти голого выволок меня в приемный покой и бросил лицом в окровавленные тряпки. Выкручивая руку, он шипел мне в ухо, что я изнасиловал и убил девушку. На меня надели наручники, пристегнули к спинке чугунной кровати и стали лупить дубинками. Били в пах, с корнями рвали волосы, долбили по щекам, выкручивали руки, я пускал кровавые пузыри и мычал, что ничего не знаю.

Меня кое-как одели. Привели понятых, какая-то старуха в черном бросалась на меня, царапала лицо и плевалась. Оказалось, что месяц назад я изнасиловал и убил школьницу в соседнем поселке Соколово. Там на месте преступления остались изобличающие меня бумаги и даже личные вещи. Опер истерично давил, обещая отдать меня на растерзание родственникам убитой, если я вздумаю отпираться.

В амбулаторию ментов приволокла служебно-розыскная собака, она и вытащила из-под крыльца одежду убитой Натальи Васильчиковой. Когда я наконец-то понял, что убитая и есть Ная, я «отключился»… Спустя годы помню только бешеные глаза опера Глинова и его хриплое: «Ну что, мудак, показания давать будешь?!!»…

«Вольтанувшегося» на первом допросе преступника опер сдал на руки следователю Зуевой. Меня бросили в уазик зверски избитым и, как думали, раскаявшимся. Все мои последующие попытки отрицать свою вину, встретиться с адвокатом или с Лягой, были безуспешны. Зуева твердила, что если я не признаюсь в совершении преступления, моя смерть в камере уголовников будет мучительной и долгой. А если признаюсь, то ни в СИЗО, ни на зоне никто не узнает о моем «букете».

Говоря тюремным языком, «на мне горели бусы». В моей лаборатории на стенах и дощатом полу была обнаружена кровь убитой Натальи Васильчиковой. Экспертиза показала, что именно я садистски насиловал девушку перед тем, как убить ее. Потом, по версии следствия, я сбросил тело с обрыва, отчего и последовала ее смерть от кровоизлияния в мозг, но и этого мне показалось мало. Я раздел ее и забросал тело валежником, после безуспешно пытался сжечь, облив бензином. Но после ливня все было мокрым, и костер сразу потух. Вода спасла ее красоту для последних, смертных объятий.