Восковые куклы - Елена Мордовина

Теперь же некоторая душевная оттепель посетила его, и он даже залюбовался беспечным созданьем, внушившим ему совсем недавно отчаянный мистический ужас, ничем не объяснимый, однако, вполне ощутимый и даже, как ему показалось, солоноватый на вкус. Особенно приметно было в этой фигурке то юношеское нетерпение, с которым она перемещалась от одной застывшей глыбы к следующей, будто пытаясь в каждой из них найти что-то. Но искомое не находилось, и ее несло все дальше и дальше, от бронзовой Смерти, торгующей бронзовыми красками к безобразной щербатой Луне, к Хромому Ангелу, и ничто не увлекало так юную душу, чтобы она хоть на мгновенье приостановилась и зачаровалась волшебным образом, созданным скульптором.

И, словно птица, охотящаяся за богомолом, старик ощутил вдруг на себе пытливый и пристальный взгляд хищника. Он не ошибся: у бассейна стояла его жена, одетая в исключительно гадкое и вызывающее платье из набивного жоржета, и выразительно глядела в его сторону.

— Почему не явились вы, Ральф Афанасьевич, к назначенному часу, как уговорено было? — крикнула ему жена, только лишь подойдя на достаточное расстояние, чтобы крикнуть. Она всегда говорила ему «вы», когда сердилась. — Подлый и низкий вы человек!

— То есть как «подлый и низкий человек»? Не знаю, право, что и думать… — ответил поникший сразу старичок примиряющим голосом, — запамятовал я, Сонечка! Что со старого взыщешь?

— Запамятовали вы, — передразнила его разъярившаяся Сонечка. При этом она успевала наблюдать за передвижением публики через очки в черепаховой оправе и вздергивать свой напудренный носик. — Нет, милый друг, не тот вы человек, чтобы запамятовать. Вы сделали это намеренно, вот что я скажу!

И положительно утешившись этой сценой, импульсивная дама в платье из набивного жоржета покинула Ральфа Афанасьевича, отразилась в зеркальной стене бокового коридора и скрылась в толпе.

Отражаясь в том же зеркале, вдоль балетных поручней шествовали студенты кинофакультета, стройные кипарисы в гладких ртутных костюмах, будто с минуту назад покинувшие съемочную площадку Стенли Кубрика. В одном из них он признал своего ученика, такого высокого, что Ральф Афанасьевич только упирался взглядом в мысообразный вырез его тонкого трикотажного джемпера. Ученик посоветовал ему пойти на Шванкмаера, и, поскольку старик был крайне взволнован ссорой с женой, он расстегнул воротничок сорочки и проследовал в зал.

Зрители громко хохотали, пока набитое опилками чучело кролика отдирало свои лапки от подставки и перекусывало гвозди. Когда глаза Ральфа Афанасьевича снова привыкли к темноте, он заметил впереди себя, на одном из пустующих рядов, трех ребят, будто преследовавших его сегодня. Он уже готов был признать их вполне милыми ребятами и попытался отвлечь свое внимание, сконцентрировавшись на фильме.

Алиса дернула ручку выдвижного ящика. Ручка оторвалась. Алиса вставила палец в образовавшееся отверстие и потянула снова. Ящик открылся.

Старик вгляделся в ближние ряды и увидел, что девушка, расположившаяся между двумя ребятами, повернулась к тому, что сидел слева, и слилась с ним в долгом поцелуе.

Зрители засмеялись над тем, как у Мартовского Зайца вылетел пуговичный глаз и повис на нитке.

Тут девушка совершенно неожиданно, отлепившись от этого молодого человека, повернулась к тому, который был справа.

Все это несказанно удивило Ральфа Афанасьевича, и он пристальнее вгляделся в этих ребят. Через некоторое время, а именно, когда Алиса на экране сравнивала половинки деревянного гриба, помещавшегося прежде в штопальной корзине ее няни, девушка склонилась в сторону другого молодого человека и поцеловала его. Поцелуй также оказался долгим. Ральф Афанасьевич стал от этого в таком возмущении, что даже вспотел. И так он был обескуражен этим и в такой степени огорчен и обижен, что дышать ему стало невмоготу, он поднялся с кресла и, торопясь, вышел из зала вон.

Он поспешил на балкон глотнуть свежего воздуха и хоть немного облегчить досаждавшую его боль за грудиной и в левом плече. Невольно ему припомнился один из весенних дней, именно тот, когда его стошнило от крепкого зеленого чая. Поднявшись с постели, он выпил стакан холодного томатного сока, а после Заварил себе крепкого чая. Выпил и чай, и его стошнило. Было похоже, будто отхаркивался чахоточный, жутко, он присел на край ванны и засмеялся, потому что испугался, как бы не разбудить жену.

Это был тот день, когда он уехал на остров. Деревья были еще прозрачны и голы, и сквозь них, будто это были стеклянные деревья, проглядывали дальние темные холмы и пятна сухого тростника на ближнем затоне. Он долго шел вдоль берега, увязая в сыром песке. Солнце, светившее все утро, вдруг скрылось за набежавшими тучами, из залива повеяло гнилой сыростью. Мелкие волны выплескивались на прибрежный песок, приносили с собой клочья густой серой пены, грязь и мелкую ряску. Огромное бревно покачивалось у берега. Он долго шел, кутаясь от ветра, откидывая голые ветки вербовых кустов. Рокот катера доносился с другого берега и будто заполнял собой все бесконечное, огромное, огромное влажное небо.

Он подошел к заливу, вдоль грязных излук которого густо стелился сухой тростник. Раздались поочередно короткие всплески (шаги его спугнули лягушек), затем из сухих камышей выпорхнули две утки, и все снова стихло. По уклону Ральф Афанасьевич спустился к самой кромке залива, где среди песка и мокрых ивовых листьев, коричневых, опавших в прошлом году, нашел удивительные цветы, ярко-желтые пушистые букеты, будто вступившие в боренье с солнцем за эту яркую желтизну. И всего-то возвышались букеты эти от земли на ладонь, но казались мощными упругими деревцами, взметнувшимися среди песка. «Откуда берется эта сила к жизни, — думал тогда Ральф Афанасьевич, — ужели от весны, от утра, от рассвета, от юности?»

Потом он увидел мальчика. Мальчик наклонился над водой, выпрямился и поднял над собой множество серебряных блесток, мелькавших, трепыхавшихся. Только после, когда эти серебряные капли начали падать на землю и подпрыгивать, он понял, что в руках у мальчика сетка, натянутая между двух реек, и что трепыхались в ней маленькие серебряные рыбки с красными плавничками.

И теперь, стоя здесь, на балконе, он ясно видел трепыхание этих маленьких серебряных рыбок, и боль его будто ушла, но появилась снова, когда рыбки превратились в два блестящих латунных солнца над оранжевыми весенними холмами. Одно солнце и впрямь садилось за холмы, другое отражалось в воде и исчезло первым за похолодевшим вдруг подводным холмом. Второе еще видно было за деревьями. Затем исчезло и это.

«Фаусте, Фаусте, спогадай на вечност!» — раздался плаксивый голос из темноты, и темнота вдруг заискрилась, и в искрах возник картонный ангел в голубых одеждах, с завитыми желтыми волосами и розовыми губками. За картонным ангелом виднелись руки, держащие искрящуюся бенгальскую палочку, после огни осветили кукольный затылок Мефисто, спрятавшего лицо от света ангельского огня, и его камзол, и крохотные деревянные сапожки.

И снова ум его потускнел, и сцена затянулась черным бархатом, и хотя он отчетливо сознавал, что находится где-то в пражском театре, в «Империи кукол», но не мог выбраться из этой бархатной тьмы и не мог кричать.

И снова оказался он на острове, у длинного белого здания на высоком каменном фундаменте, заброшенного среди песков. Он покидал остров. Вечерело. Перед тем как уехать, он уселся на пороге этого здания, которое казалось ему заброшенной таверной, и сказал себе, что мальчик, проснувшись утром, не нашел в своем сжатом кулаке конской гривы, и понял, что конь ему только снился, что снятся и настоящие кони, как снится и эта таверна, но поймет он это только когда проснется, и что Антонио Мачада был неглупым парнем, если понял это так рано.

Дальше мысли его путались. Мглистая завеса упала на балкон. Боль внезапно проникла в руку, плечо, ключицу, в шею и спину, между ребер, сжимающая и жгучая боль. Он потянулся было к нагрудному карману за таблетками нитроглицерина, чтобы купировать боль… его сковала горечь страха. Он почувствовал дурноту, вспотел и задрожал, потом как-то весь ослаб, ему не хватало воздуха. Он хотел было сесть. Мокрый и липкий от пота старик с раздувающимися неимоверно крыльями носа, заострившимся и цинково-серым лицом полз вниз по влажному стеклу.

Длинные тени легли поперек балконной плиты. Ему не стоило утруждать себя догадками насчет того, кто явился, чтобы забрать его в разверзшееся пекло — три пылких демона уже заглядывали в его лицо и наверняка видели, что он мертв. Старик, в свою очередь, видел их в образе ловчих птиц — соколов, в плотно пригнанных клобуках, с трепещущими на ветру красными нитками на хищных когтистых лапах. Он приподнял было голову, замер, и вдруг почувствовал прикосновение сухих быстрых пальцев к своему запястью. Демоны сняли часы и, вытряхнув таблетки, достали из нагрудного кармана тощий его бумажник с крокодиловым тиснением. Внизу прогрохотал трамвай.