Свобода - Борис Ярне

отца, сын ненавидел, стеснялся внутри той же компании того, что он его отец? Что это вокруг?

Тоска, дно, позорный столб, бездна, тюрьма…

– Получается, что я сам закабалил себя в свою ненужную мне жизнь. И, если бы сам! Я наблюдал за тем, как меня вяжут и направляют туда, куда я совсем не хотел идти. Да, у меня много денег. Но, зачем они мне? Если тебе плюют в лицо даже твои близкие люди, какое значение имеет твой статус? Вы думаете, я директор? Да со мной не здоровается даже охранник. Забывает что ли? Уважение? О чем вы? Я не знаю, что это такое. Самоуважение? У меня никогда его не было. Что это?

Тоска, дно, позорный столб, бездна, тюрьма…

– Я в рабстве у собственного малодушия, слабости. Философ Фома Аквинский считал малодушие грехом. Я грешен. Ведь самоубийство это тоже грех. Я убил собственную жизнь, я потопил свои мечты, свою цель, я пал под гнетом окружающих меня людей и обстоятельств. И в то же время, я грамотный инженер и управленец. Как так? Но мне это не нужно! Я повторяю. Мне больно…

Дно, бездна, тюрьма.

– Я своими руками, управляемыми кем-то другим, соорудил себе тюрьму. Я малодушен и жалок. Да, я порой плачу. Не могу с собой ничего поделать. Почему? Из жалости к самому себе. Вы где-нибудь видели плачущего над судьбой успешного с виду человека. Я устал. Я бешено устал. Я устал жить такой жизнью. Я больше не в силах терпеть это презрение… но, господи, я не могу ничего с собой поделать. Как завоевать уважение такому человеку, как я, да еще в таком возрасте? Жизнь прошла, словно и не начиналась. Вы думаете, это все выдумка, фантастика? Всякое бывает. Я не лгу, я даже для этого слишком слаб.

Петр Ильич сидел в своем кабинете поздним вечером. Рабочий день давно закончился. Жена не звонила ему, ей было все равно, где он пропадает, он это прекрасно знал. Он сидел, опустив голову.

– Что мне делать? Я больше так не могу. – На его глазах выступили слезы.

Вдруг что-то промелькнуло прямо перед ним.

– Господи… – Он протер очки.

Вдруг в кабинете погас свет, и даже свет с улицы, на которой было еще довольно-таки светло, словно сжался и забросил в помещение темноту.

– Что это? – прошептал он.

Тишина. Снова что-то промелькнуло перед глазами. Петр Ильич начал крутить головой и вдруг ему показалось, что он видит женский силуэт, закутанный в черный плащ.

– Что со мной? – еле выговорил он. Какое-то незнакомое ощущение охватило его, словно огонь полыхнул в его голове.

Свет зажегся. Все было, как прежде.

– Я схожу с ума?

– Ты помнишь, что мы идем завтра на банкет? – спросила его жена, когда он вернулся домой.

– Помню.

– Что? Ты можешь четче ответить?

– Помню, – немного громче произнес Петр Ильич.

– Фрак не забудь взять на работу. Ты с работы поедешь?

– Я, да, с работы, возьму…

– Вот ты мямля. Все, встретимся уже там. И я прошу, либо молчи там, либо отвечай «да», или «нет». Только не позорь меня.

– Так это банкет для…

– Это не твое дело. Я все сказала. Я позвоню, а то ты еще забудешь. Ты же… Ладно. Все.

Петр Ильич не мог заснуть всю ночь, он то и дело поднимался с кровати и подходил к окну (они с женой спали в разных комнатах). И вдруг что-то его будто толкнуло, толкнуло изнутри него самого.

– Я же еще могу что-то исправить? Я же не при смерти. И даже, если я буду при смерти, то я хотел бы оказаться совсем в другом положении. Но, что я могу? – Он сел на кровать. Слезы снова навернулись на его глаза. – Опять, опять. Как скоро стихает порыв. Но, это впервые в моей жизни! Пусть мгновенный, но это порыв. Боже мой! И мне нет и шестидесяти. Я еще смогу стать писателем. Боже, боже мой!

Фрак он забыл. Он, покидая офис, даже забыл о том, что его, вообще, нужно было взять. Выйдя на парковку, он подошел к своей машине, большому серебристому внедорожнику, «Range Rover», когда зазвонил телефон. Это было жена. Он принял вызов и поднес телефон к уху. Тут же он скорчил лицо, что-то прошептав, и сказал в трубку:

– Нет, не взял.

Судя по тому, как менялось выражение его лица, на той стороне его отчитывали, и далеко не в мягкой форме. Его глаза постепенно становились влажными. В этот самый момент он ясно вспомнил, что с ним произошло накануне вечером в офисе. Ночные мысли вихрем пронеслись у него в голове, и он ощутил тот же жар пламени.

– Если я козел, то кто тогда ты? – прокричал он в трубку неожиданно для себя самого. Он опустил руку и глубоко выдохнул, оглянувшись по сторонам. Он снова поднес трубку и четко произнес: – Я не пойду на этот чертов банкет. Плевать я хотел! Делай, что хочешь. А я… Я… я уезжаю! Да, уезжаю прямо сейчас! Это не имеет значения. Все, считай, меня больше нет. Прощай!

Петр Ильич тяжело дышал. Отдышавшись, он со всего маху разбил телефон об асфальт и, сам того не ожидая, громко рассмеялся. Он смеялся и смеялся, не пытаясь остановиться. Он смеялся до слез. Но это были уже другие слезы. Немного успокоившись, он поднял голову и закричал во все горло:

– Это я! Теперь это буду только я! Я сам! Я!

Через час он покинул Москву, направив свой шикарный автомобиль на юг.

Жил в Москве Иван Владимирович Шоцкий, полковник Министерства Внутренних Дел. Коллеги называли его по-разному: «железный Феликс», «робот», «машина УГРО», «Железный человек», «ходячие погоны». И все это не из дружеских побуждений, или из злости, это не было юмором, не было чем-то надуманным. Это происходило само собой. Его не боялись и не считали своим, его не уважали и не испытывали презрения. Как к нему относились? Никак. Он был, действительно, машиной. Ему было сорок пять лет. Жена ушла от него почти десять лет назад, забрав с собой дочь, сказав, что больше не может жить с бездушным агрегатом, рабом погон и всей этой системы. «Ты, словно раб лампы!». После развода Шоцкий не видел ни дочь, ни жену.

Он был первоклассным исполнителем. Одет всегда с иголочки, строго по уставу. Он жил по уставу. Он сам был уставом. И к нему, если и относились как-то, то точно так же, как можно было относиться к уставу, или