Грас - Дельфина Бертолон

Наблюдать из кухонного окна, как ты подстригаешь газон, голый по пояс, весь в поту. Тайная улыбка на моем лице.

Я бы и сама хотела сесть на больничный. Терпеть не могу оставлять тебя с девчонкой целыми днями ради того, чтобы делать уколы старикам, менять простыни, смотреть, как малышей со сломанными ногами рвет на белый гипс. Думать о том, что вы делаете. Говорите ли. И о чем. Не осмеливаюсь тебя спрашивать, не хочу, чтобы ты меня считал ревнивой истеричкой. Да: я ревнива. Отвратительное чувство, но неконтролируемое. Я уже ничего не контролирую. Мы спорим из-за нее. Сегодня опять поспорили. Я отлично понимаю, что ты раздосадован из-за поражения, но причина не в этом. Мы поспорили из-за отпуска. У тебя три недели отпуска, в августе. Ты бы хотел снять дом на берегу океана, где-нибудь в Ландах. Да. Я этого хочу.

Но ты хочешь и девчонку. Взять с собой девчонку.

Она возвращается к себе домой в июле, и, признаюсь, я бы предпочла, чтобы она никогда не возвращалась. Чтобы осталась там, как ее родитель, и сдохла.

Мне никак не удается найти пожилую даму-англичанку; видишь ли, это оказалось гораздо труднее, чем я думала. Если бы мы жили в городе… Да, если бы мы жили в городе, все было бы проще. Не пришлось бы держать прислугу за стол и кров, приходящей няни вполне бы хватило, какой-нибудь студентки, чтобы забирать детей из школы, кормить их полдником, усаживать за уроки. Не пришлось бы держать эту девицу под нашим кровом. Не пришлось бы натыкаться на половозрелую задницу, идя в туалет, не пришлось бы разговоры с ней разговаривать, избегать ее отражения в зеркале одновременно со своим. Но я привязана к этому дому, как плющ к камню. Этот дом владеет мной больше, чем я им, это так. Я здесь выросла, здесь я и умру. Ты тоже любишь это место, без твоего сада, без твоих поделок ты бы с ума сошел.

Как мне избежать этих мыслей – если бы мы жили в городе – скажи? Впрочем, тебе и дела нет. Ты об этом никогда даже не упоминал. Но всякий раз, когда предоставляется возможность, ты встаешь на крыльце и, приложив руку козырьком ко лбу, смотришь, как солнце умирает среди виноградников, вечно завороженный этим зрелищем, ты, лионец, горожанин, ты, бороздящий Землю большую часть времени – машина, поезд, самолет, – ты, чьи ноги топчут мегаполисы, все чаще и чаще, все дальше и дальше, ты стоишь здесь, смотришь, как заканчивается день, когда наконец-то находишь время восхититься миром.

Никогда мне не следовало возвращаться на работу. Я скучала, это правда, мучилась, не имея других собеседников, кроме детей, была лишь машиной, обслуживающей машины – домашние обязанности, мытье посуды. Я рада, что снова обрела положение в обществе – пропустить стаканчик в конце рабочего дня, получать зарплату на свой собственный счет, и к тому же ходить по магазинам без чувства вины. Я знаю также, что ты гордишься мной, снова ставшей в твоих глазах полноправным существом, со своей собственной жизнью и секретами, которые с ней связаны. Поначалу ты даже ревновал. Ревновал к Дюбану, начальнику моего отделения. Я тут малость перегнула палку. Признаюсь, малость перестаралась. Помнишь тот большой букет роз на мой день рожденья в прошлом году? Так вот. Он был не от Дюбана.

Когда я вернулась на работу, у нас, по твоему совету, поселилась эта девчонка. Просто объявление в газете, и шаткое равновесие нашего прекрасного мирка… полетело в отхожее место.

Колдовство не торопится: ты отдалился не сразу. Но я не могу удержаться, чтобы не вообразить ее мастерящей кукол с моим лицом, которые она протыкает, сжигает, обезображивает, или подмешивает мне в кофе зелье, ускоряющее старость.

Да, это преувеличение.

Я пытаюсь разубедить себя. Нет никакого сглаза, это преувеличение. Нет никаких колдуний, Грас.

И все же она предвидела твою аварию. Ты посмеялся надо мной. Я тебе рассказала, а ты надо мной посмеялся: «Дорогая, а тебе случалось подумать обо мне, и вдруг бац! – я тебе звоню?»

Это не одно и то же, но ты не хочешь понять.

Рисунки близнецов изображали одно и то же – рыжеволосую женщину: у Колена в полный рост, у Солин погрудный портрет. Я убрал их со стола, чтобы поставить устриц, немного удивленный, что оба изобразили свою тетку. Подумал: Магия Рождества. И сунул рисунки под ивовую корзинку на барной стойке; тем временем вернулась Лиз с бутылкой в каждой руке – в одной белое, в другой красное. За ней по пятам вбежали раскрасневшиеся дети.

– Иди, посмотри!

Они подтащили меня к застекленной двери, чтобы показать мне свое творение. Снаружи высилось нечто белое, устремленное в чернеющее небо; в самой вышине уже зажглась звезда, и в этот – еще дневной час – уже подступала ночь. Я сощурился, приспосабливая зрение – два снежных шара один на другом, рот выложен веточками, вместо носа камень, и довершал композицию – серый шарф Колена, вьющийся по ветру, как пиратский флаг.

– Глаз не хватает, – сказала Солин. – Нужны угольки.

– А так, – пояснил ее брат, – похоже на воронье пугало. Они же не выклюют ему глаза, чтобы на нас сверху кидать, да? Не сделают такую штуку? Нет. Не сделают.

Впервые я видел гнев в его взгляде, настоящий гнев, как у взрослых, как тот, что я почувствовал у моей матери из-за возвращения Тома Батая.

– Нет, коко, не сделают. Вымойте руки, садимся к столу.

Они послушались. Затопали по лестнице, по направлению к ванной на втором этаже. Лиз возилась со штопором, по комнате растекался запах морепродуктов.

– Так значит, Пиньон покончил с собой? – спросил я у сестры, больше для поддержания беседы, чем из любопытства.

– Ну да. Повесился в гараже. Грустно, правда? Его подмастерье нашел… Бедный мальчуган.

– Вот уж не думала, что он до такой степени несчастен, – пробормотала мать, ставя поджаренный хлеб на печку, чтобы он оставался теплым.

– Похоже, это из-за долгов. Игорные долги, да и жена его бросила. Судебные исполнители опишут сыроварню и дом тоже. Санье со мной об этом заговорил, потому что я решила сыграть в лото. Пиньон все деньги спускал на ставки и лотерею. Мам, ты не знала? Ты же про всех тут все знаешь…

– Насчет его жены знала, конечно. Все знали. По-моему, это его и убило.

– Что «это»?

– Это… Слухи. Только слухи, гнусные слухи. Здесь, чтобы о вас не говорили, надо чтобы вас просто не было.

– А что за слухи? – осведомилась Лиз, занимая место за столом и наливая себе сотерна, потом облокотилась, полная вожделения – очаровательный вампирчик за вышитой скатертью.

Пожав плечами, Грас стала протирать уже чистые бокалы. Мне-то было плевать на деревенские сплетни, а что касается Пиньона, то я его едва знал.

– Знаешь, – продолжила моя сестра, отхлебнув глоток вина, – похоже, что у нас продавец из отдела дорожных сумок частенько бывает в заведениях для геев – в прикиде Мерилин. Я уж не говорю о том, что болтают о заведующей по внутренним связям! Так что давай, можешь смело выкладывать.

– Какая разница. Слухи – они и есть слухи. Если бы мои родители прислушивались к слухам, я бы здесь не жила. Пиньон был немного… неуравновешенный, вот и все. Прикладывался к бутылке, но был славным человеком. Для меня он всегда был славным человеком.

– А в чем дело? – спросил я вдруг. – Что за проблема с этим домом? Ведь с этим домом какая-то проблема, но никто никогда не хотел говорить о ней открыто. В деревне всякое болтали… О том, что здесь случилось во время войны.

– Я… Нет никаких…

Но тут вернулись близнецы, и разговор резко оборвался. Мать умолкла, я так и не узнал, собиралась ли она сказать что-нибудь путное. Лиз сидела с хитроватым видом, держа секретную информацию за зубами. Я бы охотно спросил у нее, знает ли она эту историю. Это была старая история, забытая нашим поколением; у нас в семье она всегда была под запретом. Было тут что-то, что их беспокоило, что-то, что не имело отношения к Брессонам, моим дедушке с бабушкой, переехавшим сюда только в 1949 году. Возможно, это что-то было связано с прежними владельцами. Но Лиз покачала головой: «Нет-нет, малыш, я ничего не знаю, совсем ничего!» Сомневаюсь. Лиз всегда что-то знала, с самого детства. Ни в доме, ни в деревне не происходило ничего, о чем бы она не была в курсе. Мама прозвала ее «кумушкой». Метко. Настоящая кумушка, гнусная шпионка. Но мне она ничего не говорила. Ничего не рассказывала. Даже став взрослым, я остался для нее «неженкой», ее младшим братцем-придурком.

Рождественская трапеза – это есть, есть и опять есть, глотать устриц, подливать себе вина. Дети были в восторге: на столе фуа-гра, а они «обожа-а-а-ают» фуа-гра. Лиз съязвила насчет уток, доведенных до цирроза, и морских гадов, которых глотают живьем (сама-то она уплетала и то и другое, а это говорила… из озорства); я пихнул ее ногой под столом. Она закатила глаза к небу, но перестала отравлять близнецам радость. Мы говорили обо всем и ни о чем, ни о чем неприятном, во всяком случае, ни о чем таком, что запомнилось бы. За десертом у сестры зазвонил мобильник. Она вздрогнула, бросила взгляд на экран, потом встала из-за стола.