Запойное чтиво № 1 - Александр Крыласов

— Нам ты нужен, — в один голос пробасили сыны.

— За каким чёртом?

— Ты будешь проходить в посольстве, как немецкий военнопленный, — взял слово младший Павел.

Он легче брата находил общий язык с отцом.

— И что? — не понял Густав.

— Значит проходишь по самой высшей категории для получения пособий. Они называются «комендантские». А мы к тебе прицепимся, как вагоны к паровозу.

— С тобой мы получим «комендантские» вдвое больше, чем без тебя, — уточнил Пётр, более прямолинейный и бестактный.

— Ага! — взревел Густав, — значит, со мной выгоднее стоять на паперти, чем без меня! Медяков больше подадут!

— Отец, ты опять всё не так понял, — попробовал загладить возникшее напряжение Павел.

— Чего тут понимать! — разбушевался Густав, — вырастил двух тунеядцев на свою голову. Им, видите ли, Германия стала по вкусу, а Россия вконец опротивела. Хотите всю жизнь не робить, а на пособии сидеть? Лодыри несчастные.

Он запустил в младшего сына подковой, а в старшего кочергой. Что не говори, а младшенького он любил больше. Сыновья, зная буйный нрав отца, заранее пригнулись и кинулись из избы.

Густав родился в Поволжье в семье немецкого колониста. Это было государство в государстве, основанное ещё Екатериной Второй. Там все говорили по-немецки, у всех были немецкие паспорта и немецкое гражданство. В 1941 году маленькому Густику только только исполнилось пять лет, когда в их село нагрянула колонна грузовиков. Из головной машины вышли офицеры НКВД и дали на сборы двадцать четыре часа. Ни в чём неповинных немцев, кроме того, что они тевтоны по крови, погрузили в грузовики, потом в теплушки и отправили по этапу в Сибирь. На каждой станции «потенциальные гитлеровцы» всё выходили и выходили, по сути, в никуда. Семья Шмидтов решила ехать до конечной остановки, чтобы дальше уже некуда было высылать. Вылезли в Абакане, взвалили на плечи скудный скарб и принялись осваивать Сибирь, как когда-то Поволжье. Отец Густава Фридрих был потомственным кузнецом, недаром Шмидт по-немецки — кузнец. Фридрих был рослым, основательным, молчаливым и работящим. Он не стал строить времянок, хлипких скворечников и шатких штакетников, а срубил огромную домину в сто двадцать квадратов, разбил сад и поднял кузнечное дело в Калиновке на недосягаемую высоту. Мать Густава Анхен не выла на Луну и не проклинала весь род человеческий, начиная от Адама и заканчивая Сталиным, а терпеливо и неуклонно приучала единственного сына быть островком германской стабильности в болоте российской расхлябанности. В школе Густава не любили и дразнили фашистом. Он разительно отличался от своих чумазых одноклассников. Его брюки всегда были идеально выглажены, а ботинки начищены до зеркального блеска. На переменах маленький Шмидт доставал специальную тряпочку и полировал обувь, чем доводил преподавателей до нервного срыва. Учителя, такие же зачуханные, как и их ученики, искренне недоумевали, как можно мыть голову и пользоваться утюгом ежедневно, а не от случае к случаю.

Однако сыновья Густава были истинными детьми своего отца. Если какая-то мысль западала в их светловолосые, упрямые головы, выбить её оттуда можно было только вместе с жизнью. Они подключили к уговорам свою матушку. Мать была русская, родом из Калиновки и нуждалась в германщине, как корова в шнапсе. Но материнское сердце более чувствительно к просьбам детей, чем отцовское и Анастасия Авдеевна встала на сторону сыновей.

— Им нужно, пусть и катятся в свой Берлин, — бесился Густав Фридрихович, — а у меня здесь родительские могилы. Я от них никуда не поеду.

— Они же тебе родные сыновья, — напоминала жена.

— Знать их больше не желаю.

— Отец, так нельзя, уступи, Христом Богом прошу.

— Женить их нужно, бездельников. Сразу вся дурь пройдёт.

Сыновья будто ждали этой команды и через месяц объявили о предстоящих свадьбах. Обе свадьбы решили справлять в один день. Только за праздничным столом, предварительно уговорив литр самогонки, Густав простил сынов и любовался их рослыми фигурами и ясными глазами. Невестки ему тоже глянулись, особенно у младшего. Засыпая лицом в тарелке с кислой капустой, он подумал, что и внуков будет любить больше от Павла.

Напрасно Густав думал, что поженившись на русских девушках, сыны и думать забудут о Германии. Наоборот. Теперь и невестки, прижимаясь к его плечам высокой грудью, только и трещали, что о переселении в Берлин. Попробуйте повоевать сразу на пяти фронтах, Густав был вынужден капитулировать. Под его эгидой семейство Шмидтов шло в эмиграцию по самой высшей категории: военнопленные, невинно пострадавшие от сталинских репрессий, а также позорно позабытые, позаброшенные немецкими властями на бескрайних просторах Сибири. На трёх вещах Густав Фридрихович и Анастасия Авдеевна всё-таки настояли: дом не продавать, корову оставить и пригласить родственников со стороны жены присматривать за хозяйством и брошенной кузней. Уладив все формальности, тронулись в Берлин.

Столица Германии Густаву не понравилась, хоть тресни. Раздражало вечное столпотворение разношёрстного народа, куча лодырей, праздно сидящих в многочисленных кафе и глазеющих на таких же прохожих. На почве неприятия берлинских ценностей он сошёлся с русскими стариками, такими же изгоями, не по своей воле оказавшимися в «немецком плену». Вот с ними он чувствовал себя замечательно и комфортно, они дружно кляли местные порядки, скупердяйство и отчуждённость немецких бюргеров, но признавали качество пива и разнообразие закусок. Анастасия Авдеевна приживалась несравненно легче: она то сидела с родившимися внуками, то бегала по магазинам с невестками и уже что-то лопотала по-немецки. С Густавом всё оказалось гораздо сложнее. У Шмидта была военная выправка, он ходил, печатая шаг, развернув плечи и задрав подбородок. Когда он скинул куцую телогрейку и нарядился в приличный костюм и кашемировое пальто в пол, все пожилые фрау смотрели ему вслед. Представьте себе, идёт эдакий двухметровый атлет с твёрдым лицом и голубыми глазами, все германцы принимают его за своего, а он ни слова не знает по-немецки. Густав принципиально не учил родной язык заново, прекрасно понимая, как он будет жутко его коверкать. Сначала Шмидт прикидывался глуховатым, он подносил ладонь к уху и ревел: «А-а-а-а?», потом плюнул и стал вообще глухонемым. Его сыновья, невестки и внуки врастали в берлинскую жизнь: посещали курсы немецкого языка и ясли, отрывались в ночных клубах и песочницах, а старый Густав ощущал себя здесь абсолютно инородным телом. Все эмигранты учили лающий немецкий язык, заглядывая в глаза прижимистым спонсорам, а Густав пошёл в отказ. Кстати говоря, до пяти лет пока его не выслали под Абакан, он шпрехал исключительно на родном хох дойче и только потом в силу обстоятельств ему пришлось выучить русский язык, а родной благоразумно забыть. Гордость потомственного кузнеца отказывалась следовать неписаным эмигрантским законам, он упорно не хотел прогибаться под изменчивый мир. Густав материл всех: и наших, и ваших, а потом ещё повадился в самый ответственный момент лупить кулаком по столу. Двухметровый кузнец, стучащий кулаком по столу это вам не городской хлюпик с узкими плечами и визгливым голосом, истерящий по поводу и без. Это я вам доложу, разящий меч Одина, боевой топор Олафа, крушащий всё, что попадётся на его пути. Старина Шмидт разнёс в щепы семь столов с одного удара, и немецкое правительство выделило ему персональную пенсию, которой с лихвой хватало на безбедную жизнь в Берлине и окрестных европейских странах.

Полгода пробездельничав, и совершенно от этого одичав, Густав устроился работать на мойку машин. Мойщиками работали четверо русских, три чеха и три украинца, руководил ими поляк Кшиштоф, низкорослый вредина, самолюбивый и обидчивый, который с первых же минут возненавидел упрямого немца и стал донимать его придирками. Кузнец мужественно кряхтел два дня, на третий его терпение лопнуло. Бригадир как обычно вызвал Густава к себе в подсобку и устроил нагоняй.

— Опять от тебя луком пахнет! — завизжал Кшиштоф на ужасном немецком, дыша в пупок Густаву и делая крошечный глоток кофе.

Шмидт промолчал, не понимая, что от него хотят. Кшиштоф повторил претензию по-польски. Густав пожал плечами. Тогда выведенный из себя поляк послал за русским работником, чтобы тот перевёл унизительную фразу этой рослой образине.

— Опять от тебя лучищем несёт, — дублировал земляк.

— Ну, несёт! И что!!? — взревел Шмидт и со всего размаху залепил кулаком по столу.

Пластмассовый столик сложился пополам, и недопитый кофе рухнул на ботинки Кшиштофа, залив попутно рубашку и брюки.

— А нет, ничего, — затявкал бригадир на плохом русском, — просто спросил.

— Ещё пахнет самогонкой и студнем! — предупредил Шмидт и примерился, чтобы ещё разнести.