"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

— Поэтому и объясняю я тебе, батюшка, — скромно сказал Матвей, «что с венчанием можно не торопиться. Войдем в возраст, так и повенчаемся».

— Три года, — внезапно сказал молчавший до этого Михайла Воронцов.

— Что три года? — удивился Матвей.

— Три года ждать будете?

— Долгонько как-то, — протянул Матвей.

— Он еще и торгуется — повернулся Михайла к боярину Вельяминову. «Нечего сказать, Федор Васильевич, хорош сынок-то у тебя».

— Ты, Матвей, совсем стыд потерял, — жестко сказал Федор. «Скажи спасибо, что я тебе спину кнутом не ободрал, за наглость твою. Мало того, что пьешь ты и гуляешь со своими дружками, с бабами срамными введешься, так еще и девицу из хорошей семьи вздумал опозорить!»

— Вот те крест, батюшка, — сказал Матвей, глядя прямо в глаза отцу, — не трогал я Марью даже единым пальцем. Чай, не дурак я, не понимаю я, что ли. Если и ждать будем венчания — так тоже друг друга не тронем».

— Если ждать будете! — Михайло Воронцов встал и широкими шагами подошел к окну. «Не «если», Матвей, а будете. Ты посмотри-то на себя, посмотри внимательно — какой отец, что дочь свою бережет, за тебя ее отдаст? Ты уж прости меня, Федор Васильевич, — повернулся он к Вельяминову, — хоша ты мне и сродственник по жене, но не сказать я этого не могу!»

— Да уж говори, — Федор махнул рукой. «Отца-то он не слушает, так, может, тебя хоть послушает!»

— Тебе ж еще шестнадцати не исполнилось, Матвей, — продолжил Воронцов, — ты ж как есть дитя еще. И Марья тоже — девка она хоть и видная, но разума у нее в голове нет, — ветер один. Что ж хорошего, детей венчать? Чай, не война сейчас, не мор на Москве. Да и потом — ты ж, Матвей, ровно баба, прости Господи, — перстни на пальцах, волосы завитые, на каблуки свои посмотри. Будто ты Иосиф Прекрасный, а не боярский сын».

— Что ж плохого, если… — начал Матвей.

— Ты помолчи, помолчи, послушай, что тебе разумные люди говорят, — тяжелым голосом прервал его Федор.

— Так вот, — через два Покрова на третий, ежели вы оба не передумаете за это время — повенчаем, — сказал Михайла. «Однако ж узнаю, что ты опять с девками и вином балуешься, Матвей — не видать тебе Марьи, ровно своих ушей. Я лучше своими руками на нее иночество вздену, чем такому никчемному парню ее отдам. К тому же в этом году у тебя брат, али сестра единокровные народятся, — у отца твоего и так забот достаточно будет, окромя свадьбы».

Феодосия, потянувшись, огладила ладонями свое набухшее чрево. Носила она на удивление легко, живот лишь чуть выдавался вперед, и со спины вовсе и не было заметно, что боярыня в тягости. Ее девичья талия лишь чуть-чуть раздалась, да округлились узкие бедра. Феодосия чуть усмехнулась, вспомнив, как Федор все никак не мог насытиться этими самыми бедрами и ее налитой, торчащей вверх грудью. Ей же самой было немного грустно — «вот и не девчонка уже более», — подумала Феодосия, «настал бабий твой век».

На Воробьевых горах было тихо, лишь чуть шумел ветерок в нежной листве дубов да жужжали ранние пчелы. Боярин Вельяминов отправил возок с женой сюда, в подмосковную, сразу после Пасхи. В городе было душно, и многолюдно, да еще и ходили слухи, что с юга, с Волги, вверх по Оке идет в Москву моровая язва.

Неуютно было на Москве, нищие не давали проходу на папертях церквей, скалили гнилые зубы, подлые людишки, не стесняясь самых родовитых бояр, лезли под копыта лошадей, наглыми голосами требуя подаяния.

Феодосия, хоть и не стала перечить мужу, однако же, с тоской сейчас смотрела сверху на плавающую в теплом полуденном мареве Москву. Федор приезжал только к вечеру, усталый, а днем она все сидела одна над книгами и рукописью своего травника, и лишь изредка к ней выбирались Прасковья Воронцова или Василиса Аксакова.

— У тех дети, — со вздохом подумала Феодосия, — з аботы, а я все сижу тут в ожидании». По расчетам повивальных бабок, она уже больше недели как должна была родить, но младенец, судя по всему, уютно устроился в ее чреве, и появляться на свет пока что не желал.

— Тело-то почти не изменилось», — поняла Феодосия, — а вот душа…». Едва приехав в имение, Феодосия жестоко, что было у нее совсем не в обычае, поссорилась с Федором. Показывая ей надворные постройки, муж, вдруг покраснев, сказал:

— Вон там мыльня. Как срок настанет, так… — он не закончил, и повел ее дальше.

Боярыня Вельяминова остановилась, где стояла, подобно жене Лота, ставшей соляным столпом.

— Не пойду я туда, и не думай даже, — резко ответила мужу Феодосия. «Я не зверь, какой лесной, чтобы ребенка своего в норе приносить».

— И где ж ты рожать предполагаешь? — изумленно спросил Федор.

— В Новгороде такого нет, чтобы роженицу с глаз людских прятать. Как время ей придет, так в верхней горнице ставят кровать особую, с перекладиной, чтобы держаться. Там и рожает, на свете Божьем, а, не прячась куда подальше. И младенец не темноту перед собой видит, а лица человеческие, и отец его на руки берет, как на свет появился.

Феодосия вспомнила, как они с отцом ходили навещать недавно родивших жен заморских купцов, и как те, в роскошных одеждах, склонялись над разукрашенными колыбелями своих сыновей и дочерей, вовсе не боясь ни сглаза, ни еще каких суеверий.

— И навещают родильницу родственники и друзья, с подарками, — жестко закончила Феодосия. «И ребенка не прячут от чужих глаз, а бывает и так, что и сам муж жене своей при родах помогает».

— Вот же, — Федор, видимо, хотел выругаться, но, вспомнив про чрево супруги, сдержался.

«Что иноземцам хорошо, то нам бывает некстати, Федосья. Тебе бы про это помнить пристало».

— Как попала на Москву, так и помню, Федор, — упрямо ответила боярыня и отошла от мужа, высоко вскинув голову.

— Вот она, кровь новгородская, — угрюмо подумал тогда Вельяминов. «Истинно сказано, вовек ее не истребить».

Феодосия, вспомнив этот разговор, досадливо поморщилась. Вроде и не ссорились с тех пор мужем, а все равно неприятно, какая-то непонятная боль во всем теле, будто что-то схватывает сердце и тут же отпускает.

На западе, над долиной Сетуни, вились дымки деревенек. Огромное, багровое солнце медленно заваливалось за горизонт, а, напротив, над Яузой и Китай-городом уже висело набухшее, темно-серое грозовое облако. Резкий холодный ветер завивал песок на берегу реки, вздувал барашками свинцовую воду. «Пора бы уже и в терем» — подумала Феодосия, и с усилием, стараясь не обращать внимания на слабую боль, встала.

Она тут же пошатнулась, схватившись рукой за ствол дерева. Теплая, прозрачная жидкость хлынула по ногам, собираясь в лужицу на примятой траве.

«Господи…, А Федора нет еще…, И Матвей на Москве. И повивальные бабки все, как на грех у царицы уже третий день».

Ходили слухи, что царица Анастасия, едва оправившись после тяжелых родов на исходе прошлой осени, опять понесла.

Феодосия, пошатываясь, побрела через луг к теремам. На дворе старая ключница, едва увидев ее, ахнула, и, отбросив ведро, подхватила на руки почти обомлевшую боярыню.

— Да что же это такое, боярыня-матушка? Схватывает? — ключница потормошила ее и кликнула других женщин.

— Пошли, кого ни найдешь, Василиса, верхом в усадьбу Воронцовых на Рождественке… — с усилием сказала Феодосия. «И к боярину…, в Кремль». Феодосия вдруг подумала, что Прасковья Воронцова могла уехать с детьми в подмосковную…, а Федор….ищи его по всей Москве.

Она не успела докончить мысль, и, скорчившись от ставшей почти нестерпимой боли, повисла на руках у женщин.

— Ну что стоите-то, тетери, — прикрикнула на баб Василиса. «Несите в мыльню, я сейчас верхового отправлю и вернусь».

— Не в мыльню…, в терем… — собравшись с силами, сказала Феодосия и тут же согнулась вдвое от сильной схватки.

Женщины, молча, понесли ее в мыльню. Над Москвой-рекой хлынул тяжелый грозовой дождь.

— Так что вот тебе, Матвей, наше решение — сказал Федор. «По нраву оно тебе, али не по нраву — других слов не жди. Через два Покрова на третий. Тебе к тому времени осьмнадцать исполнится — может и остепенишься».