Африканский капкан. Рассказы - Николай Бойков

Слава и Родон слушают без улыбок. Мать вышла на кухню.

Отец, отдышавшись, садится. Говорит:

– Не в этом дело, уважаемый Родон Герасимович. – Разливает водку по рюмкам. – Я по глупости своей устроился в эту художественную мастерскую, нелегкая меня дери. Мастером по сбыту. Они делают, а я продаю. Первый год ничего было. Посудка всякая, статуэтки, кувшинчики, вазочки, пепельницы – разное барахло, короче. Но и красивые вещички были, не буду зря хаять. А в том году разнарядка пришла на мастерскую: делать бюсты. Думаешь, женские? Не-е, всяких философов, полководцев, одним словом, деятелей. Причем, любых размеров: от карманного, вот такусенького, до во-от такого. Я думал – кинется культурная публика. Дудки! Ну, в школы там… много ли надо? Короче, план по реализации не выполняем. Что делать? Руководство мастерской долго мозговало, прикидывало так и этак. Решили двумя путями идти. В этом году план не выполним все равно, но хоть на следующий год переориентировать производство на прежнюю продукцию: вазочки, пепельницы. Первый путь – жалуются. Во все инстанции. Пишут. Ездят. Поят, кого надо. А то и памятник сделают – тоже, кому надо… А второй путь – запасной вроде. Оправдываться в невыполнении плана надо? Надо. А как? Чтобы премии коллектив не лишили, чтобы кого из руководства не турнули – причина нужна. Выбрали меня. Я пенсионер, терять мне, дескать, нечего. План такой: гружу всю продукцию в вагоны и отправляю во все концы страны. На деревню дедушке. Фиктивным заказчикам. Заверяю администрацию в полной гарантии выполнения плана и увольняюсь с работы по собственному желанию на заслуженный отдых. А они на меня потом все валят. Оправдываются. Вроде бы! Такая тушенка…

– Ну, мудрецы! – Родон откровенно хохочет. – А лучшего ничего не могли придумать?

– Не придумали, – старик долил в рюмку. – А я уже все, отдумался. Без парашюта лечу. Летал без парашюта? – Опрокинул рюмку, зажевал соленым огурчиком.

Долго молчали. Отец потянулся за гитарой. Снял со стены. Несколько раз провел по струнам, прислушиваясь. И запел тихо:

Полетели к земле,

Как дождинки дождя,

А в предутренней мгле

Там никто нас не ждал.

И не выдержав тяжести,

Рвалась земля

И шептала:

Все ляжете

Скоро

В меня.

Сапоги. Сапоги.

Автоматы в грязи.

Кто уполз. Кто погиб.

Кого снайпер сразил.

И остались лежать сапоги на снегах.

Сапоги.

Сапоги.

Только пусто

В ногах.

Уж давно батальон

Заменили речами.

И победно «Ура»

Над столом прокричали,

И гниют сапоги где-то в поле ночами.

Только ноги

Мои

Убежали

Ручьями.

Рванул последний аккорд. Гитара тревожно загудела и смолкла. Все молчали.

Вошла мать Славика, сказала мужу:

– Пойдем в кино сходим, а? Я, кажется, тысячу лет в кино не ходила.

– В кино? Можно и в кино. – Поднялся из-за стола. – Что, молодежь, пойдем?

– Сходите, сходите. Мы посидим, – ответил Родон.

– Пап, так ты к нам пойдешь? – спрашивает Славик. – Ты ведь не ответил.

– Я отвечу, сынок, отвечу, – говорит отец, одеваясь. – Я только подумаю.

– Хватит думать, – вмешивается жена. – Будет ломать голову-то. Давай поживем хоть на старости.

– Да не стар я еще. Не стар! – с силой бьет кулаком по столу. – Я им докажу, что не стар. И эту продукцию их, портянка ее завоняй, – снова кулаком по столу, – одни черепки от нее! Одна упаковочка и осталась. Под суд меня хотели. За черепки. А вот вам! – Повертел кулаком.

– Неужели побили все? – изумился Радон.

– Побил, – с вызовом. – Не все, правда. Все не дали. – Снова присел к столу. – Дали полмесяца сроку. Хоть сам лепи, говорят, а убыток восстанови и задачу свою по реализации выполни.

– И что же вы?

– Да чтобы я чепухой этой занимался? Я?!

– Почему же чепухой? Это государственный план.

– Липа это: кому они нужны, эти идолы? Кому? Только время на них рабочее тратить, да средства.

– А вот вы и не правы. В таком количестве, может, и не нужны, но не нам с вами решать. А вообще, эти, как вы говорите, идолы, часть нашей идеологии.

– Идеология утверждается делами, а не символами.

– Так вы и от знамени откажетесь.

– От знамени?

– А почему нет? Тоже ведь символ.

– Ты мне голову не морочь! Я за знамя это… Я за коммунизм…

– Э-э, батенька, с вами все ясно. Это слово, что вы произнесли, давно следовало забыть.

– Забыть?!

– Забыть. В соизмерении с вашей жизнью и моей жизнью, и его, – кивнул Родон на Славика, – коммунизм – это идиллия. Красивые слова и не больше. Живите, батенька, пока живется. Дышите глубже. А я пошел…

– Куда?!

– Пора. Засиделся. И разговор мне не нравится, опасный разговор.

– Нет, ты сначала ответь?

– Чего еще? – вяло отзывается Родон.

– По-твоему я должен продавать этих кукол?

– Если вам не нравится эта работа – найдите себе другую.

– А кукол все равно продавать будут?

– А может, они нужны кому-нибудь? Почему вы исключаете? Вам никто не мешает, и вы не мешайте. Я уже говорил – живите. Не нравится что-то – не делайте. Но и не кричите о своем желании. Соблюдайте правила игры, дорогой.

– Но ради чего, если все это, как ты говоришь, идиллия?

– Для нас, смертных, это идиллия, но для истории это может что-то и значит.

– Значит, меня всю жизнь обманывали?

– От вас никто ничего не скрывал. Читайте. Слушайте. Анализируйте. Делайте выводы. Для себя.

– Но в чем смысл жизни тогда?

– А жизнь, уважаемый папаша, имеет тот смысл, какой вы сами ей придадите. Хоть бабочек ловите.

– А как же тогда верить?

– Во что верить? Кому? Живите, еще раз, говорю вам. Раз уж не довелось родиться королем банановым или нефтяным, то и живите тихонько, танцуйте среди гипсовых бюстов. И не раздумывайте. Что после вас будет – плевать. Вас не касается. Ваше дело – сориентироваться. Вписаться в закон. Не вписался – лети, дорогой, будто тебя и не было на этой земле. А вписался в норму, в порядок – тут ты бог. Про себя-то ты и начхать можешь на все эти правила. Опять же, как на дороге: не видно инспектора – гони на красный, на желтый, по левой стороне, по правой – лови свое время, дыши свободой. Но появится инспектор, ты уж ему не только аккуратность свою продемонстрируй, а еще и мозги вправь: где это он, дескать, прохлаждался в рабочее время-то. Чтобы не ты его, а он тебя уважал. Понял смысл?

– Т-ты, падла… А на войне как?!

– Стоп! Стоп, папаша. Я знаю, когда что говорить. Опьянели вы уже. Оставим. Идите в кино. Сходите. Завтра поговорим.

– Нечего с тобой говорить.

– Оставь, папа! – крикнул Слава.

– И ты с ним? – повернулся к сыну. – И ты?!

– Не трогайте мальчика. Слава у вас парень хороший. Сдержанный. Вдумчивый. Он сам решит.

– И без тебя! – выкрикнул отец в лицо Родону.

– И без меня. И без вас, – спокойно парировал Родон.

– Почему без меня?

– А вам некогда о нем думать. Вам, дай Бог, себя обуздать.

– Что я – лошадь?

– А что же вы всю жизнь тянули и не думали, да вдруг опомнились? Задумались. Поздно думать, папаша. От пенсии-то не откажетесь?

– Не трожь мою жизнь. Не тебе в ней копаться.

– А сами вы не выкарабкаетесь.

– Тебя не позову.

– Так на похороны не приглашают.

– Что-о?!

– Родон Герасимович… – в молитвенном изумлении сложила руки мать.

– Ты что, Родон, это же отец мой, – прошептал Славик.

– Вон! – Вскинул над головой стул отец. – Подлец!

– Отец!

– Папа!

Но отец вдруг медленно опустил стул и сел на него. Долго непослушными пальцами расстегивал пуговицы на рубашке. Все от горла до пояса. Откинулся на стуле, плетьми свесив руки. Сказал, глядя в потолок:

– А впрочем, ты прав. Судить меня будут. Судить. И надо судить. Люди делали, а я взял и побил.

– Что побил, пап?

– Все. Все я разрушил.

– Ты же говорил, что не все.

– А все хотел. Спросят на суде, и я скажу: все хотел. Так и судите. За все.

– Успокойся, отец, успокойся. Сходим в кино, как решили, и все забудешь, – мать уже хлопотала вокруг него, поправляла рубашку, гладила волосы.

– Да, да. Пойдем. Сейчас пойдем. А вы не говорите, куда я ушел. Не говорите. Если придут… Если будут искать…

– Ты что, пап? Ты что?

– Отец?!

– Да-да-да. Сейчас. Сейчас я. Да…

Он дает себя поднять со стула, надеть пиджак. Из кармана пиджака выпала пачка бумаг, рассыпалась по полу веером: квитанции, бланки, счета… Все кинулись собирать.

Конец ознакомительного фрагмента.