Африканский капкан. Рассказы - Николай Бойков

Потом была длинная ночь. Самая длинная и самая удивительная. Мы лежали средь бусинок берега. Наши ноги из общего нашего тела, наши спины и локти (будто стали мы с нашим объятием больше, чем каждый из нас до встречи), распростерлись на галечном ложе. Море тщетно пыталось укрыть покрывалом выбегающих на мелководье волн наши плечи и руки. И снова отступало. Золотая Луна освещала дорожку на воде, твои бедра и мокрую грудь. Звезды стекали с твоего лица, путались в волосах, блестели на губах… Звезды. А губы искали друг друга, и соленая морская влага делала поцелуй вкусным и желанным. Два дельфина совсем близко плавали и вздыхали громко, будто делали тяжелую работу. Фыркали, распугивая рыбу и дразня нас. Или призывая к себе. Или забыв и про нас, и про рыбу, и тоже наслаждаясь луной и морем. Луна сияла. Хотелось запрокинуть голову и увидеть высокий обрыв берега, уходящий вверх, тоже освещенный, будто облитый серебряно-золотой влагой. Высоко-высоко в лунном небе бежало облако, а маленькая сосна над обрывом, утопала в этом облаке, как девочка укрывается в мамину шубу, смеясь и мечтая о взрослом…

Постепенно – усталость и удовлетворение… Близость утра. Совершенно притихшее море. Уплывшая тайна дельфинов. Поблекшие звезды. Громкий цокот прыгающей по камням чайки и глаз ее в нашу сторону. Струи тумана и сосенка, летящая над скалой – куда?.. Словно она заблудилась. Вдруг – стало прохладно. Я шевельнулся, меняя положение тела. Захрустели, щелкая, мелкие камешки. Плеснула волна. Глазастая птица – взлетела. Другая, невидимая, запела над нашими головами. Все – нас будило и звало, радовало и пьянило. Захотелось подняться, идти, двигаться… Смеяться! Говорить громко!.. Смеяться? Чему? Чему мы смеялись? О чем говорили? Тебе захотелось бежать в гору. Карабкаться. Скользить, но бежать вверх: « Я хочу это утро встретить на вершине горы! Первой увидеть солнце! Осветиться и освятить! Это утро! Тебя! Нас! Ты хочешь? Ты хочешь сказать это в лучах солнца: «Согрей меня! Полюби меня! Останься со мной!?. Можешь сказать?..». – И мы бежим вверх. Падаем, скользим и цепляемся. Тропа опадает из-под ног, как веревочка с неба. Вниз – сыпятся камешки… звуки… пот капает… Внизу – шелестит и вздыхает – море ли… утро ли… Травы блестят росой и скользят под ногами. Ты бежишь впереди. Смеешься и дразнишь. Запыхиваясь, успеваешь подставить губы и снова торопишься вверх: «Только бы успеть! Я хочу успеть!» – хватаешься за ветви куста, за ствол дерева – сыплется роса, как дождь. Мы оба смеемся и лезем вверх. Обувь, мокрая от росы и от влажной земли, грязная. Тропа над головой уже освещена ярко и пронизана небом. Вершина совсем близко. И утро совсем близко. И ты – твои губы, улыбка, глаза, дыхание и запах твоих волос – все было совсем рядом. Но бежишь от меня. Дразнишь. Зовешь. Заклинаешь. Ты – шаманка и жрица, ты – роса на моем лице, ты – голос далекой скрипки… Я бегу за тобой! Как громко закричали птицы. Как качнулась и вспыхнула паутина над тропой, пронзенная светом солнца. Как треснула ветка под моею ногой… И как ты закричала: «Мы успели! Успели!!!» – ящеркой выскользнув из тропы на вершинный камень, выпрямляясь на нем, как пружинка, все выше и выше! Вытянула вверх руки и обернулась ко мне. Ты не могла этого видеть еще, а я уже видел, что ладони твои загорелись на солнце. И руки. И волосы. И ты вспыхнула вся, как свечечка…

Мы лежали-летели на вершине горы весь следующий день, как на облаке.

На губах до сих пор не остыли твои поцелуи.

Потом было много и дней и лет.

…Я сижу у входа на пляж. В трех шагах от меня питьевой фонтанчик и наша девочка пьет, став на цыпочки и старательно надувая щеки. А глаза ее продолжают все видеть вокруг. Вдруг отскакивает и бежит, хлопая в ладоши и пытаясь поймать бабочку. Вместе с бабочкой убегает в синюю стену моря… Возвращается: «Я еще немного попью, мама!», – кричит, оглядываясь… Мы втроем уже идем к морю, держа в руках эскимо осторожно, как свечи…– «Мне нужны эти фантики от мороженого, бабушка… Ой, смотрите какой жук сидит на дороге… Дедуля, вы с бабулей должны мне помочь, расскажите, как все бывает…».

Как все бывает?

Много лет утекло. И ничего больше не было, кажется, кроме нескольких дней… Повзрослели и дети, и внуки. Ты ожидаешь меня на вершине, будто никогда не спускалась с нее. Любовь познавательнее, чем само познание, сказал, умирая, мудрец…

.…Я слепо иду над самым обрывом. Сосны толпятся на гребне. Заглядывают в пропасть. Одна наклонилась почти горизонтально, повисла на медленно разгибающихся корнях, будто готовясь к прыжку. Тень ее уже долетела до воды и плавает там пушинкой. Волны кажутся маленькими и прозрачными, чуть прикрывающими коричнево-голубое дно. Крошечные фигурки пловцов барахтаются в этой пустоте, падают, цепляясь за ниточку береговой пены.

Паучок спускается с неба. Качнулся от моего дыхания и полетел в сторону. Молния-паутинка потянулась за ним.

По зеркалу моря опять бежит катер. От него катятся, разбегаясь в разные стороны, и никак не могут разделиться, две тоненькие волны, как руки в распахнутом танце…

Ты ждешь, когда я подойду и помогу тебе встать и идти вниз. Ты сердишься на себя за свою возрастную слабость, за свое слабое зрение, за свое нежелание есть персик, вернее, заедать им таблетку… Я держу тебя под руку. Мы стараемся идти в ногу. И, наверное, кажемся со стороны неуклюжим и медленным существом.

– Какая я стала нерасторопная, – говоришь и улыбаешься виновато.

– А мы никуда не торопимся, Свечечка…

Игра

А жизнь имеет тот смысл, какой вы сами ей придадите. Хоть бабочек ловите.

Игра

Родон Герасимович Плексигласов толкнул наружу дверь передвижного вагончика,

вдохнул, счастливо щурясь, полную грудь раскаленного солнцем воздуха, сморщился, пережевал и выплюнул вслед пропылившему блоковозу цементную муть.

– Товарищ прораб! – окликнули.

Он повернулся. С удовольствием выругался, не стесняясь смотревшей на него красавицы:

– Чтоб твою пылевоза мать!.. – Кивнул. – Как дела, Маша? – И совсем уже громко. – Чего там?!

Шагнул по земле: голубые джинсы, белая рубашка, белые с красными полосами бегунки на ногах; улыбка – белая бусина в толстых вывернутых губах.

Людей не обходил. С удовольствием ждал: уступят или не уступят дорогу. Кого-то хлопнул по плечу:

– Как дела, Коля?

– Я не Коля, я Саша

– Не серчай, Саш. Так надо, Сашок. Начальству положено интересоваться: что? как? Ошибся – не велика беда, – зато внимателен. Я в трест приезжаю, меня и Кириллом, и Васей, и Львом Парамоновичем зовут, а я улыбаюсь: согласен. Так-то, Сашок. Закуривай.

– Товарищ прораб!

– Иду-иду.

У растворного узла два бригадира отгоняли друг друга от самосвала с раствором.

– Карафулиди! В чем дело? – легко перепрыгнул через траншею под фундамент и подошел к черному в желтой майке Карауфулиди.

– Послэдний раствор… Песок кончился… Ты товорыл, послэдний раствор мой будэт… – слова сыпались барабанной дробью.

– Не горячись, – потрепал старика Карафулиди по плечу, – разберемся.

– Но…

– Молчи, Зайцев. Я тебе что сказал? – заговорщицки подмигнул Карафулиди. – Нэзамэтно возьмешь, твой будэт. Не сумэл? Молчи тепэр.

«Нет, – самодовольно думал Плексигласов, шагая по участку и разглядывая беспорядочно разбросанные по строительной площадке кирпичи, блоки, доски, – нет, дурак был великий комбинатор, что пошел в управдомы. Милое дело – прораб».

Уже у вагончика его опять догнал Зайцев:

– Родон Герасимович, мне-то что делать. Шесть человек стоят. Действительно, шестеро стояли за спиной Зайцева.

– А-а, – почесал затылок. – Слушай. Найди где-нибудь экскаватор. Вот так надо, – провел пальцем по горлу.

– Где я его найду?

– Найди. Точка.

– Экскаватор найти сейчас… это червонец, – недовольно начал кто-то из шестерых.

– Что-о? – Плексигласов от неожиданности даже закосил на один глаз. – Я вам сколько закрыл в том месяце? Мало? Другие дугой выгнулись – столько не получили.

– Да я ничего.

– Ничего… то-то. Мастер! – крикнул в окно вагончика. И тотчас черноволосый парень выскочил на крыльцо. – Ты почему не обеспечил бригаду раствором? – Плексигласов постепенно повышал голос. – Почему бригада стоит?! За чей счет им закрывать наряды?! Молчишь? Сопляк, понимаешь. Не подскажешь – ничего сам не сделает. – И уже спокойно, почти устало, – иди, Зайцев, иди. Сообрази там… – Поднялся на крыльцо, подталкивая за плечи мастера.

Вошли. Плотно закрыл дверь. Оба расхохотались.

– Ну и артист ты, Родон Герасимович.

– Так надо, – развел руками. – Принял меры. Подстегнул мастера. Мы же понимаем друг друга, а? – Довольно потер руками джинсовые ляжки. – Я еще и не то могу, Славик. – Подмигнул. – Короче, мне в одно место надо по делам… – Растопыренной ладонью покрутил у виска, будто завел воображаемую пружину. Продекламировал.