Рука Оберона - Роджер Желязны

Она поддалась неохотно, со стоном.

Затем я поднял фонарь и вошел.

Мускулы мои затрепетали, а желудок сжался. Я начал дрожать. Мне пришлось побороть сильный импульс рвануться и убежать.

Я не предвидел такой реакции. Я не хотел уходить от тяжелой, обитой медью двери из страха, что ее захлопнут за мной и задвинут на засов.

Это был миг, близкий к чистому ужасу, пробужденному во мне маленькой грязной камерой. Я заставил себя сосредоточиться на мелочах, на дыре, служившей мне туалетом, на черном пятне, где я развел костер в тот последний день.

Я провел левой рукой по внутренней поверхности двери, находя и прослеживая пальцами борозды, выдолбленные моей ложкой.

Я вспомнил, какую работу проделали мои руки, и нагнулся изучать выдолбленные канавки.

Они были совсем не такие глубокие, как показалось в то время, если сравнить с толщиной двери. Я понял, как сильно я преувеличивал воздействие этих слабых усилий вырваться на свободу. Я прошел мимо нее и осмотрел стену.

Нечетко. Время и влажность поработали над уничтожением рисунка.

Но я еще мог различить контуры маяка Кабры, ограниченного четырьмя чертами моей старой ручкой ложки. Магия рисунка все еще присутствовала тут, та сила, которая наконец, перенесла меня на свободу. Я почувствовал ее, не взывая к ней.

Я повернулся и встал лицом к другой стене.

Рисунок, который я сейчас рассматривал, поживал менее хорошо, чем рисунок маяка, но, впрочем, он был выполнен в крайней спешке при свете моих последних нескольких спичек. Я даже не мог разобрать всех деталей, хотя моя память снабдила меня некоторыми из тех, что были скрыты. Это был вид кабинета или библиотеки, с выстроившимися вдоль стен книжными полками, письменным столом на переднем плане и глобусом рядом с ним. Хотел бы я знать, следует ли мне рискнуть и почистить его?

Я поставил фонарь на пол и возвратился к рисунку на другой стене.

Уголком одеяла я мягко стер пыль с точки неподалеку от основания маяка. Линия стала четче. Я снова протер ее, прикладывая немного больше давления. Неудачно. Я уничтожил дюйм с чем-то рисунка.

Я отступил и оторвал широкую полосу от края одеяла. Оставшееся я свернул и уселся на него. Затем медленно и осторожно я приступил к работе над маяком. Я должен был добиться точного ощущения, как надо работать, прежде чем попробовать очистить другой рисунок.

Полчаса спустя я встал и потянулся, после чего нагнулся и оживил ноги массажем.

То, что осталось от маяка, было чистым.

К несчастью, я уничтожил примерно 20% рисунка, прежде чем обрел ощущение текстуры стены и правильного поглаживания по ней. Я сомневался, что в дальнейшем улучшу его.

Фонарь зашипел, когда я передвинул его. Я развернул одеяло и оторвал свежую полосу. Я опустился на колени перед другим рисунком и принялся за работу.

Спустя некоторое время я освободил то, что осталось от него. Я забыл про череп на столе, пока осторожное движение тряпкой не обнаружило его вновь, и угол противоположной стены, и высокий подсвечник.

Я отодвинулся. Протирать дальше было рискованно и к тому же, вероятно, и не нужно. Он казался почти целиком таким же, каким был.

Пламя фонаря вновь затрепетало. Проклиная Роджера за то, что он не проверил уровня керосина, я встал и держал свет на уровне плеча слева от меня. И выбросил из головы все, кроме сцены передо мной.

Когда я пристально посмотрел на рисунок, он приобрел некоторую перспективу. Миг спустя он стал совершенно трехмерным и расширился, заполнив все мое поле зрения. Я шагнул вперед и поставил фонарь на край стола.

Я обвел взглядом помещение. Вдоль всех четырех стен шли книжные полки. Не было никаких окон. Две двери в противоположном конце комнаты справа и слева напротив друг друга были одна закрыта, а другая частично приоткрыта. Рядом с открытой дверью был длинный низкий стол, заваленный книгами и бумагами. Открытые места на полках, ниши и выемки занимали экстравагантные диковины — кости, камни, керамика, покрытые письменами таблички, линзы, жезлы и инструменты неизвестного назначения. Огромный ковер напоминал ордебильский. Я сделал шаг к тому концу комнаты, и фонарь вновь зашипел. Я обернулся и протянул к нему руку. И в этот момент он погас.

Прорычав ругательство, я опустил руку. Затем я медленно повернулся, проверяя, нет ли каких-нибудь возможных источников света. С полки напротив слабо светилось что-то напоминающее ветку коралла, и из-под закрытой двери выбивалась бледная линия света. Я плюнул на фонарь и пересек комнату.

Дверь я открыл как можно тише. Комната, в которую она вела, была пустой, маленькой безоконной гостиной, слабо освещенной все еще тлеющими углями в ее единственном очаге. Стены комнаты были из камня и смыкались надо мной в сводчатый потолок.

Камин был, вероятно, природной нишей слева от меня. В противоположной стороне была устроена большая бронированная дверь, и в замке ее был частично повернут большой ключ.

Я вошел, взял свечу с ближайшего стола, и двинулся к камину зажечь ее. Когда я опустился на колени и стал искать среди углей пламя, то услышал поблизости от двери тихие шаги.

Повернувшись, я увидел его сразу за порогом. Он был, примерно, полутора метров ростом, горбатый. Волосы и борода у него были даже длиннее, чем я помнил. Дворкин был одет в ночную рубашку, доходящую ему до лодыжек.

Он держал в руке масляную лампу и его темные глаза вглядывались в меня над ее покрытым сажей выходным отверстием.

— Оберон, — произнес он. — Пришло, наконец, время?

— Какое именно время? — переспросил я мягко.

Он засмеялся:

— Какое же еще? Время уничтожить мир, конечно!

Я держал свет подальше от лица, а голос на октаву ниже.

— Не совсем, — возразил я.

Он вздохнул:

— Ты все еще не убежден?

Он посмотрел вперед и вскинул голову, приглядываясь ко мне.

— Почему ты должен все портить? — спросил он.

— Я ничего не испортил.

Он опустил лампу. Я снова отвернул голову, но он, в конце концов, сумел разглядеть мое лицо. Он засмеялся.

— Забавно. Ты явился, как юный лорд Корвин, думая поколебать меня семейными чувствами. Почему ты не выбрал Бранда или Блейза? Лучше всего нам послужили детки Клариссы.

Я пожал плечами и встал:

— И да, и нет.

Я решил кормить его двусмысленностями, пока он принимал их и отвечал. Могло всплыть что-то ценное, и это казалось легким способом держать его в хорошем настроении.

— А ты сам? — продолжал я. — Какой лик ты придал бы всему?

— О, чтобы завоевать твое доброе расположение, я скопирую тебя, заявил он, а затем принялся смеяться.