Марш на рассвете - Александр Семенович Буртынский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Подходит этот Коля… — вставила жена.
— Да, подходит этот Коля, — повторил увлекшийся дядя, — и говорит: «Что, брат Чашкин, выдохся? Ай-яй-яй! Ну-ка, вставай! Встать!!» А я глаза закатил, помираю. А теперь тычут: тылови-ик!
— Вы чего не едите, мальчики? — всполошилась тетя. — Не стесняйтесь. Нас не разорите.
— Спасибо, — глухо ответил Юрий, вставая из-за стола. Я тоже поднялся.
— Так скоро? — огорчилась тетя.
Я так был подавлен мелочностью и откровенным, бессознательным бесстыдством людей, судя по всему видевших во мне покладистого родственника, что у меня язык не повернулся напомнить о часах. Приедет из Новосибирска мать — пускай сама забирает.
— Пожалуй, пора и мне, — сказал дядя.
— Куда же вы так все сразу? — заворковала тетя, обращаясь неизвестно к кому. — Федюш, не спеши. — И ко мне: — Мамочке привет! Большой-пребольшой. Что же она не пишет? Пусть пишет! А, может, все-таки останетесь, чайку попьете?
— Нет, благодарю.
Надевая на ходу шинель, я пошел вслед за Юрием. На крыльце он неожиданно улыбнулся и сплюнул:
— Ну и парочка: гусь да гагарочка…
Вдруг захотелось поскорее уехать.
Мы уже подходили к калитке, когда она отворилась и перед нами вырос мальчонка, так метко бомбардировавший снежную бабу. Казалось, он поджидал нас. На оттопыренных ушах его сидела большая фуражка с черным артиллерийским околышем и сломанным козырьком. Худенькое конопатое лицо посинело от холода. Из распахнутой на груди длиннополой стеганки выглядывала темная гимнастерка и широкий ремень с буквами «РУ» на медной пряжке.
— А-а, орудийный наводчик, — улыбнулся Юрий.
— Закурить не найдется? — быстро спросил подросток, шмыгнув носом. И вдруг обратился ко мне: — Не признаете, дядя Сережа? Юрка я, капитана Петра Семеныча сын. Дайте папироску.
— Не рано ли тебе курить, может, потерпишь? — сказал я, с трудом узнавая в этом вытянувшемся пареньке с запавшими глазами пухлого малыша Юрку. — Живешь-то где?
— Я? — переспросил малый. — Мы с сестрой, с Варькой, Она в институте учится, по-английскому! А живем во-он тама наверху. — И он указал пальцем на «голубятню». — Я вас сразу признал.
— Не тама, тезка, а там, — сказал Юрий, приподняв за сломанный козырек фуражку паренька. — Эх ты, курильщик.
— Тама… там… я в учителя не готовлюсь! А вы настоящие офицеры, вы артиллеристы, да? Как папа? Вона пушки на погонах. — Он встал на носки, ткнул пальцем в мое плечо. — А наш КВ дальше ихнего «тигра» бьет, правда? Болванками.
— Ты, значит, в ремесленном? — перебил я его. — Сколько же тебе? Пятнадцатый год? Непохоже. И почему вы в мансарде живете, а не в комнате?
— Я знаю? — поморщился Юрка, видимо недовольный тем, что его отвлекают какими-то пустяковыми вопросами.
— Отец где? — спросил я.
— Батя? — Юрка махнул рукой. — Без вести… неизвестно. Был бы жив — заявился. А мать еще при немцах померла. Забили. — Юрка заговорщицки снизил голос, точно посвящая нас в тайну, оживленно повторил: — Забили. Как военнослужащую жену! Полицаи ночью ее зацапали! Пришла в синяках, платье порвато, кровью харкает. Весь день стонала. Утром стали будить — не дышит. Сама лежит как живая, и глаза открыты. Мы с Варькой ночью ее и схоронили, там, за сараем… Варька рада будет, если зайдете. Одни мы. Айда?
Мы переглянулись. Время у нас в запасе было. Обратный поезд отправлялся в первом часу ночи. Я нерешительно сказал Погорелову:
— Зайти, что ли? Хорошие соседи были.
— Пожалуй, можно.
Мы поднялись по лестнице. Я нащупал спрятанную в мешковине ручку двери.
— Раньше тут голубей держали.
— Только побыстрей, — поторопил Юрка, — а то холоду нанесете.
На дворе было пасмурно, и маленькая комнатушка с одним оконцем, обклеенным пожелтевшей газетой, показалась мне совсем темной. Я не сразу разглядел небольшой столик, заваленный книгами, и поднявшуюся из-за него при нашем появлении щуплую девичью фигурку в простеньком ситцевом платье. Потом вспыхнула керосиновая лампа, и в ее свете можно было хорошо рассмотреть Юркину сестру. У нее были коротко подстриженные с кудрявинкой волосы, и, хотя она казалась совсем подростком, в гордом повороте слегка наклоненной головы, в плавной округлости плеч, в молодой развившейся груди уже чувствовалась своеобразная неповторимая женственность. На нас глядели серые, по-взрослому строгие глаза. И эти глаза и две жесткие морщинки у плотно сжатого рта вызвали во мне какое-то непонятное чувство робости.
— Это дядя Сережа, — крикнул Юрка. — Узнаешь?
— Узнаю, — тихо сказала Варя. Она сделала шаг навстречу, и я ощутил в своей руке шершавую ладонь.
— Подумать только, уже в институте? — невольно вырвалось у меня.
Варя поправила волосы:
— Уж извините нас, — сказала она, ловко придвинув единственный табурет. — Угостить вас нечем. Не ждали.
— Спасибо, не надо. Мы только поели, — ответил я. Юрий снял с плеча вещмешок и положил его у стола. Вместе с ним мы присели на один табурет. — Ну, а вы… как здесь живете?
Я запнулся, окинув взглядом обстановку комнаты. Дымившая чугунная печурка, две-три фотографии на стене, сбитый из ящиков и покрытый какой-то пестрой тканью топчан, на котором сидела Варя, красноречиво говорили за себя.
— Почему вы поселились здесь… бросили хорошую комнату?
— Топить нечем, — сказал Юрка, — кизяков достанем, Сова Марципановна ругается. Всю, говорит, мне мебель продымите. Ей хорошо — полон сарай дров.
— Она не обязана снабжать нас дровами, — наставительно заметила Варя.
— Не обя-за-на. Все равно дрова у них блатные… И сало тоже втихую с бойни авоськами тащут. А нам шкодила без конца. То через кухню запрещает ходить, чтоб «не нагрязнили», то по часу не открывает, будто не слышит. Варька даже простыла, на холоду ждавши, до сих пор болеет. До чего ж хитрющая Сова! Пристала: перебирайтесь наверх, там, дескать, теплее вам будет, от печного борова дух идет… А сама сейчас нашу комнату открыла вроде как «для просушки» и уже управдома поит. Магарыч ему сует. Ордер хочет переписать.
— Перестань, — оборвала Варя, с силой усадив Юрку рядом с собою. — Сплетничаешь, как девчонка! Стыдно… Нам тут действительно теплей, — неожиданно весело промолвила Варя, задерживаясь взглядом на лейтенанте. — Да, да, очень даже неплохо. — Она крепко обняла братишку и, слегка склонив стриженую голову, добавила: — Вообще все хорошо, вот скоро окончу институт, полгодика осталось: в учительском я. А Юрка — ремесленное. Еще как будет хорошо!
При этих словах Юрка весь подтянулся и гордо выпятил подбородок:
— Заживем будь здоров! Токарь третьего разряда, — сипловатым баском заявил он. — По шестьсот в месяц да плюс премиальные! Даром только они там на меня взъелись за обще-тере-ти-ческие. Начхать мне на теретические.
