Любовь и смерть Ивана Чагина - Владимир Марченко

Красноармейки со слезами отказывались кашеварить и печь хлеб. Похоже, они и дома не занимались готовкой пищи. Говорили, что добровольно прибыли воевать с мировым капитализмом, а не возиться с горшками. Не все были такими идейными, Но найти хороших стряпух было нелегко, так как казачки не жаловали станичных молодух, согласившихся работать в пекарне на красных. Фронт двигался, передвигались и пекарни. Забирая хлеб, сопровождающий отрезал четыре куска от четырёх первых попавшихся караваев и подавал ребятишкам пекарих, уже знавших, что добрый дядька обязательно угостит большими тёплыми ломтями хлеба. Отравления случались, но редко. В основном травили станичники самогоном, настоянным на табачных листьях. Казачки станичные, увидев девушек в бриджах, в гимнастерках, плевали в след и поносили жуткой бранью.

Волей-неволей Иван нечаянно, хотя и поверхностно, но вник в процесс хлебопечения. Поэтому знал, как испечь лепёшку на сале, как ставить опару. Груша присматривалась к его урокам, перенимала советы бывшего красноармейца.

Бородатый хозяин уходил вечерами к соседям играть в карты. Возвращался поздно. Молодые были представлены сами себе. Иногда Бронислав Богданович открывал махотку, доставал из керосина ржавый замок, пытался с ним что-то делать, но бросал обратно. Иногда орудовал напильником, подгоняя ключ. Ивану казалось, что мужчина умеет делать всё, но не хватает ему усидчивости и желания. Построгав у печи заготовку приклада к охотничьему ружью, брался за ржавое ведро, но и его откладывал в сторону. Сделав десяток свечей, уходил.

— Груня, постояльца корми вовремя.

— Ладно, тятя, — улыбаясь, говорила девушка, приноравливаясь к местному говору. — Не задерживайтесь. Сегодня будет лангет и верещака.

Иногда она целовала его в заросшую щёку совсем не по-крестьянски. При этом смотрела на Ивана блестящими глазами, обещающими нечто такое. Ходила она в летнем сарафане, в вязаной кофте с большими пуговицами. Когда пряла шерсть или распускала старые дерюжки, надевала фартук. Дверь в горницу занавешивала занавесками. Ему отвели большую кровать, но он решил спать в углу под образами на диване.

— Что вы гнётесь на этом сундуке. Спите на кровати, сказал Иван на первое утро.

— Мне почти удобно, — улыбнулась девушка тонкими губами и опустила голову к плечу. — Вот только крышка покатая…

Весь день они молчали, привыкая друг к другу. Тайная ниточка протянулась между ними. Она очень хотела его порадовать кулинарными блюдами. Накрыла стол в комнате. Постелила голубоватую скатерть с мелкими ромашками по углам. У стола были точёные ножки, а столешница оказалась из неровных покоробленных досок. Потом Иван отобьёт их и прострогает. Он ел пересоленную пшённую кашу и смотрел на виноватое открытое лицо. Груня готова была заплакать, но тоже ела, опустив головку. Две русых косички вызвали умиление. Он вспомнил сестру. В детстве она заплетала утром косы и отправлялась в гимназию.

— Не печалься. — неожиданно сказал он. — Надо было добавить воды, покрошить немного сала. Получился бы кулеш. Можно я буду тебе помогать? Готовить еду меня научил фронт. — Его удивило ещё и то, что они никогда не ели на кухне за грубым кухонным длинным столом, перед маленькими окнами. А поразило то, что на полках резного буфета, висячего шкафчика с посудой в кухне были вышитые ажурные салфетки. С кровати свешивались кружева, на окнах были шторки с прорезными узорами и орнаментами, на скамье, на деревянном диване лежали связанные накидки, напоминавшие пледы. Нельзя было не понять, что этом доме жила когда-то искусная заботливая женщина, создавшая этот не сельский уют. Девочка его поддерживает.

Почему же она не умеет готовить? Значит, хозяйки не стало недавно. Она не успела научить её кулинарным азам. До этого они возможно жили в далеком большом городе. Груня пытается говорить на местном диалекте, но речь её чиста и правильна. Если он расскажет об этой странной семье, Гребнев узнает откуда они прибыли, чем занимались в прошлой жизни. Были бы побогаче, уехали куда-нибудь. Не успели. Не было возможности. Вероятно хозяин воевал в армии Толстова, получил ранение. Его оставили здесь или в другом месте. Были проверки, были рейды. Переписывали население сёл и деревень. Приехали попозже с фальшивыми документами. Думал Иван, глядя, как мелькают спицы в тонких пальчиках.

В тот вечер хозяин положил в мешок приклад и металлические части ружья. Сказал, натягивая латаный кожух, остановившись у низкой двери:

— Приду поздно. Не жди ужинать. Будь поласковей. Не смотри букой. Постоялец о нас может подумать, что мы дикие.

Лампа светила лениво. Керосин попался плохой. Груня уносила посуду и, словно нечаянно, задевала его. Иван днём обнаружил в махотке с керосином ржавый наган с барабаном на пять патронов. Обломком напильника соскребал ржавчину, сидя перед печью. А девушка его подталкивала, наливая ковшом из бочки воду, потянувшись к печной вьюшке. Он поймал её за руку. Встал, бросив на шесток подпилок и грязный от соскобленной ржавчины револьвер. Руки его были выпачканы. Её глаза приблизились к его лицу. Между губ приоткрывшихся на секунду блеснули кривоватые редкие зубки. Они напомнили Ивану не то суслика, не то белку. В то же время были таинственными и призывно-зовущими, как бы написали в романе литераторы прошлого века. Иван искал глазами тряпку, чтобы вытереть руки. За стеклом фитиль лампы начал чадить, но вдруг, засветившись испуганно и ярко, стал гаснуть, пуская чадящие чёрные струйки копоти. Иван был ослеплён темнотой. Её руки легли ему на плечи. Запах горелого керосина наполнил кухню. Из лампы вдруг вырос язычок пламени. Он принялся расти и неожиданно спрятался. В таких случаях Груша раскачивала лампу и светлый лепесток вновь начинал оживать, обливая стены дома. Но девушка не делала этого, а только прижимала себя к его груди. В его висках застучали кузнецы молоточками, а сердце стало биться в самом горле. Он слышал этот стук. Его зубы вдруг задели её, и странный электрический разряд тряхнул его и трепетная волна, наполнив дрожащим волнением живот, потекла по груди, тесня дыхание. Иван не знал, что с ним происходит, для чего и с какой стати девушка обнимает его тонкими спокойными руками. Он её никакой не родственник, и знакомы они только пять дней. Она спала на кровати, а он на диване. Между ними был стол, но можно было протянуть руку под столом и встретить её протянутую руку. Она этого никогда не делала. Иван на правах старшего не мог позволить себе такую вольность. Засыпая, иногда думал о Катеньке, которая без него выпускает газету. Он не мог понять о ком скучает — о газете или о Кате со странными козьими глазами.

Чагин не помнит — вытер он руки тогда или нет. Всё было каким-то сном или странной явью. Он дрожал, как собака на морозе. И не мог остановить противного волнения, которое сковывало внимание и отнимала силу. Он ничего не помнил на утро.

Из рассказов парней, который были грубы и мерзки, он узнавал нечто гадкое и свинское о женщинах и даже не представлял, как и что у него может когда-нибудь произойти. Он видел жеребцов, ухаживающих за кобылами, видел устремления ржущих животных к определённому действию, но всегда почему-то отворачивался или уходил.

Он умел метко стрелять из винтовок и карабинов. Его винтовка была всегда рядом с ним. Он её не бросал, заботливо ухаживал. Случалось защищал себя от противника, стреляя быстро и метко. Винтовка его не подводила. В то время когда другие парни не имели под рукой оружия, потому как забыли, где его оставили. Научился Иван бросать бомбы. Умел устранить неисправность в пулемёте «Гочкиса», знал, как удалить перекошенный патрон в «Максиме».

Бывало, Степан приглашал его в компанию к девчонками, которые понимали, что завтра их может уж и не быть под солнцем, их могут зарыть в песчаную тугую землю братской могилы, а хотелось всё узнать и понять о взрослой жизни и даже родить, и уйти с этой страшной войны, чтобы не слышать стоны, не видеть изуродованных кровавых тел товарищей по оружию. Иван не ходил со Стёпкой. Не хотел. Испытывал нечто стыдливо-запретное. Над ним подсмеивались даже девушки, а взрослые женщины были ласковы и заботливы, обрывая смешливых девок.

Он не мог понять, чего хочет от него Груша. А когда его осенила мысль, что ему нужно стать для неё серьёзным и умелым, то вдруг заторопился в глупом волнении. Она не знала, как ему помочь, чтобы изведать нечто новое и взрослое. Это её пугало, когда она стала думать о постояльце, полагая, что других таких хороших парней в деревню может не приехать. Он ей нравился с первого дня. Не лез с вопросами, старался помочь ей, не критиковал её стряпню. Она не знала есть ли у него жена, но боялась спрашивать, так как, узнав, уже никогда не смогла о нём так счастливо думать и мечтать.

— Я не боюсь, — вдруг прошептала она, обнимая спину и плечи. — Что вы так волнуетесь? Не бойтесь и вы. Я буду терпеть ещё долго. Я же ничего незнаю ещё. Вы тоже? Вы не торопитесь. Это не так. …Разберитесь сами. Вы — мужчина. Должны знать. …Вы меня боитесь ещё. Никому не скажу. Папа придёт очень поздно. У них… девушка смолкла. Терпеливо пыталась ему помогать, но ничего у них не получалось так, как они хотели. — У меня голова почему-то заболела.