Дневник - Жюль Ренар

— У меня есть талант, гениальность. Я могу быть симпатичным и антипатичным.

Возмущается, когда я говорю:

— А дело Ремакля[43], значит, не движется?

Спрашивает, выпрямляя торс:

— Почему? Я хочу знать — почему?

Обзывает меня любопытным, инквизитором и требует, чтобы ему «дали покой, этот разнесчастный и сволочной покой». Улыбается мне, говорит о своих элегиях, о Викторе Гюго, о Теннисоне — великом поэте — и поясняет мне:

— Я пишу стихи, которые должны переходить из уст в уста. Я говорю стихами. Элегия — это нечто прекрасное, нечто простое. Она не имеет формы. Не хочу больше формы, презираю ее. Если бы я решил написать сонет, я написал бы их два. — Спрашивает меня:

— Стало быть, мосье богат?

Кланяется чуть ли не до земли. Предлагает проводить меня до угла, глядит на свой абсент глазами, которые наделены даром речи, смотрит на питье, как на море красок, и, когда я расплачиваюсь, говорит:

— Сегодня я беден. Деньги у меня будут завтра.

Крепко зажимает в ладони монету в сто су, которую ему дал Ванье, говорит, как послушный ребенок:

— Я образумлюсь, буду работать. Моя женушка придет меня поцеловать. Пусть я сижу в дерьме, лишь бы она могла есть омаров.

Что-то лопочущий, отвратительный, цепляющийся за что попало. С болезненным видом пристукивает ногой, желая убедиться, что стоит на ногах, обожает Ванье.

— Зря меня натравили на него. На мне он много не зарабатывает.

Когда Ванье отходит, показывает ему вслед кулак:

— Издатель чертов! Я для Ванье дойная корова!

Страшная нищета. Я заказываю себе хинную настойку, он говорит:

— Кто пьет хинную, тому хана.

И хрипло скрежещет, словно гиена захохотала.

И вдруг целая речь по поводу: «Родриго, хватит ли тебе отваги», а также «Финикий, не забудь великолепье этой ночи»[44].

13 октября. Я не пишу стихов, потому что так люблю короткие фразы, что любой стих кажется мне чересчур длинным.

20 октября. Мои представления о сельских священниках. Добренькие старички!.. Но ведь они же глупы, как сутана, из которой вытряхнули попа.

21 октября. Он никогда не слыхал пенья птиц. И не стыдился в этом признаваться.

24 октября. Какое глупое заблужденье — пытаться быть единственным верным другом.

26 октября. По-настоящему знаменит тот писатель, которого знают и никогда его не читали. «Фанфары славы» прогремели нам лишь его имя.

* О нем скажут, что он был первым среди маленьких писателей.

28 октября. Морис Баррес, узнав, что Блуа готовит о нем разносную статью, которая может ему сильно повредить в провинции, пришел к Швобу спросить, не знает ли он Блуа в лицо.

— Видите ли, — сказал он, — я найму людей, заплачу им, чтобы они избили Блуа до появления статьи.

24 ноября. Молнии, похожие на след невидимого когтя.

2 декабря. Жестокое теперь в такой моде, что стало приторным.

12 декабря. Вы невинно забавляетесь, пытаясь угадать, что останется от них через сто лет. Но, голубчик, что от вас-то уже сейчас осталось?

14 декабря. — Золя, — говорит Клодель[45], — пишет не фразами, а страницами.

31 декабря. Зеленые зимние луны.

1893

5 января. Особенно характерны были жесты. Он доставал слова прямо изо рта и, вынимая их, мгновение медлил, так что они сверкали между пальцев, точно перстни.

16 января. Он принимал только критиков и каждому говорил: «Вы один меня понимаете».

* — А как здоровье мадам?

— Спасибо, хорошо… Ох, да что я такое говорю! Она умерла.

* Глядя на его бороду, можно было представить себе, какой бы он был уродливый без бороды.

22 января. Берегись улыбаться, когда торговец бумагой, с которым ты имеешь дело, рискнет сострить насчет поэзии.

* Очень известный в прошлом году писатель.

* Журналисты. Знаете, те самые господа, которые пишут, чтобы получить бесплатный проезд по железной дороге.

* Он был счастлив, и всякий раз, когда блаженно вздыхал, край стола и его живот приходили в соприкосновение.

* Боль уснула и храпит.

* Удивительный портрет: кажется, что он никогда не заговорит.

* Рассеянный человек. Он заметил, что охвачен пламенем, только тогда, когда закричал от страшной боли.

* Один говорит:

— Я продаю себя, значит, у меня есть талант.

Другой:

— Я не продаю себя, значит, у меня есть талант.

24 января. Писать о своем друге, — значит, рассориться с ним навеки.

* Он приготовился было сказать: «Я пришел к вам от имени господина такого-то», — но увидел такую хмурую физиономию, что, так и не сев на стул, надел шляпу и, повернувшись к хозяину спиной, бросил: «Ухожу от имени господина такого-то».

* Убийца вымыл руки и стал пускать мыльные пузыри.

* Всю свою жизнь он просидел на приставном стуле.

* Мир мне испортил зрение, и я становлюсь слепым.

1 февраля. Хотя у него уже есть ученики, нельзя называть Жюля Ренара «дорогим мэтром». Он слишком молод. Он родился 22 февраля 1864 года, учился в разных лицеях и даже успел забыть в каких. Его планы? У него их нет. Он оппортунист в литературе. Его методы работы? Каждое утро он садится за стол и ждет, чтобы оно пришло. Он уверяет, что оно всегда приходит.

Одни говорят: «Он черствый человек», другие: «Он чувствительный человек, но старается казаться жестоким», третьи: «Я его знаю — он добряк», или: «Ах, какой он негодяй! Я не думал, что он такой!»

Жизнь забавляет его по утрам, надоедает по вечерам.

Какой-то господин, мой «горячий поклонник», спрашивает у меня, не я ли написал «Пугало». Я удивлен.

— Да, да, — говорит он. — Там бедняк сначала крадет у пугала одежду, а потом, охваченный угрызениями совести, одевает его в свое платье.

* Слить самую обыденную реальность с самой неистовой выдумкой.

13 февраля. Я люблю Мопассана потому, что мне всякий раз кажется, что пишет он для меня, а не для себя. Он почти никогда не исповедуется. Никогда не говорит: «Смотрите, вот мое сердце» или: «Из моего колодца выйдет истина». Его книги веселят или нагоняют скуку. Их закрываешь без тревожного раздумья: «Великое ли это искусство, среднее, малое?» Буйные быстровоспламеняющиеся эстеты презирают его имя, которое «ничего им не говорит».

Может статься, что, когда Мопассана прочтут всего до конца, перечитывать его не станут.

Но тех, кто хочет, чтобы их перечитывали, вовсе не будут читать.

16 марта. Nulla dies sine linea[46]. И он писал по строчке в день, не больше.